Он прождал полчаса, пока не осмелился снять капюшон. Он не знал, были ли похитители все еще в комнате, хотя он слышал, как закрылась дверь, а затем задвижки. Руки у него были свободны, но снимал он капюшон очень медленно. Не было ни ударов, ни криков. Наконец капюшон снят. Он поморгал на свету, затем глаза его привыкли и он осмотрелся вокруг.
Память его была затуманена. Он помнил, как бежал по мягкой упругой траве, зеленый фургон, человек, меняющий колесо, две фигуры в черном, набросившиеся на него, оглушительный грохот выстрелов, удар, тяжелый вес набросившихся и вкус травы во рту.
Он вспомнил открытые дверцы фургона, попытку закричать, свои отчаянные усилия, матрасы внутри фургона, огромный человек, державший его на матрасе, и что-то сладкое и ароматное, прижатое к лицу. А затем – ничего. До этого момента. Затем он понял, и с осознанием этого пришел страх. И чувство одиночества и полной изоляции.
Он пытался быть храбрым, но слезы страха накапливались и текли по лицу.
– О, папа, – шептал он, – папа, прости меня, помоги мне.
* * *
Если у Уайтхолла была проблема с волной телефонных звонков и запросов прессы, то прессинг на Белый дом был в три раза больше. Первое заявление по поводу похищения было сделано из Лондона в 19 часов местного времени, и за час до этого Белый дом был предупрежден о том, что оно будет сделано. Но в Вашингтоне было всего 2 часа утра, и реакция американских средств массовой информации была исключительно бурной.
Крэйг Липтон, пресс-секретарь Белого дома, провел целый час в комнате Кабинета, где ему объяснили, что нужно сказать. Беда была в том, что материала для заявления почти не было. Можно было подтвердить факт похищения вместе с сообщением о гибели двух агентов секретной службы, охранявших Саймона. Можно было также добавить, что сын президента – хороший спортсмен, занимающийся кроссом, и во время похищения он совершал тренировочную пробежку.
Конечно, это не могло помочь. Никто не силен так задним умом, столь хорошо видящим перспективу, как разъяренный журналист. И хотя Крейтон Бербанк согласился не критиковать президента или самого Саймона, он дал ясно понять, что он не позволит распять Секретную Службу за неудачу с охраной Саймона, когда он специально просил выделить больше людей. Был достигнут компромисс, который никого не мог ввести в заблуждение.
Джим Дональдсон указал, что, как государственный секретарь, он должен поддерживать отношения с Лондоном, и в любом случае трения между двумя столицами ничему не помогут, а могут только повредить делу. Он настоял на том, чтобы Липтон подчеркнул, что сержант британской полиции был также убит. С этим согласились, хотя журналистский корпус Белого дома почти не обратил на это внимания.
Липтон встретился с гонявшейся за ним прессой в 16.00 и сделал заявление. Оно передавалось прямо по телевидению и радио. Как только он закончил, поднялась буря. Он заявил, что не может отвечать на вопросы. С таким же успехом мученик в римском Колизее мог бы пытаться объяснить львам, что он всего лишь очень худой христианин. Буря усилилась. Многие вопросы потонули в шуме, но некоторые дошли до ушей 100 миллионов американцев и вызвали определенную реакцию. Обвиняет ли Белый дом британцев? Э… нет. А почему нет? Разве не они отвечают там за безопасность? Да, но… Обвиняет ли Белый дом в таком случае Секретную Службу? Не совсем… Почему сына президента охраняли всего два человека?
Как случилось, что он бежал один в пустынной местности? Правда ли, что Крейтон Бербанк предложил уйти в отставку? Вышли ли похитители на связь?
На этот вопрос он смог твердо ответить, что нет. Но его уже подталкивали к тому, чтобы он вышел за рамки брифинга. У репортеров нюх на представителей, боящихся вопросов, как на лимбургский сыр.
Наконец Липтону удалось скрыться со сцены. Он обливался потом и решил возвратиться в Гранд-Рапидс. Блестящая сторона работы в Белом доме быстро теряла свою привлекательность. Независимо от его ответов на вопросы, радио- и телекомментаторы будут говорить то, что захотят. К вечеру общий тон прессы стал заметно враждебным к Англии.
* * *
В посольстве Британии на Массчусетс-авеню пресс-атташе также сделал заявление. Выразив тревогу и шок по поводу происшедшего, он включил в него два момента. Во-первых, полиция Тэймз-Вэлли не проявляет слишком большую активность исключительно по просьбе Америки и, во-вторых, сержант Данн был единственным, кто сделал два выстрела по похитителям и поплатился за это своей жизнью. Это было не то, чего хотели журналисты, но это дало им один абзац. Это заставило также Крейтона Бербанка, следившего за выступлением, рычать от гнева. Оба они знали, что просьба, вернее, настоятельная просьба не проявлять слишком большую активность, исходила от Саймона Кормэка через его отца, но не могли сказать об этом.
* * *
Антикризисный комитет заседал весь день в подвале в своем кабинете, следя за потоком информации из «КОБРА» в Лондоне и докладывал наверх по мере необходимости. Агентство Национальной безопасности усилило слежение за всеми телефонными переговорами с Англией на тот случай, если похитители будут звонить через спутник. Ученые, специалисты в области поведения, работающие в центре ФБР в Куантико, выдали список психологических портретов прежних похитителей и возможных действий похитителей Кормэка, а также рекомендации властям обеих стран о том, что следует делать и чего избегать. Ученые в Куантико твердо ожидали, что их всех позовут в Лондон и удивлялись задержке с приглашением, хотя ни один из них до этого в Европе не работал.
В комнате Кабинета комитет жил на нервах, кофе и таблетках антацида.
Это был первый крупный кризис, и политики среднего возраста на своем опыте познавали первое правило работы в таких условиях: поскольку времени для сна будет катастрофически мало, стараться спать, когда это возможно и сколько возможно. Члены Кабинета встали в 4 утра, и в полночь еще были на ногах.
* * *
В этот час самолет VC20A летел над Атлантическим океаном намного западнее Азорских островов. До берега оставалось три с половиной часа, а до посадки четыре. В просторном заднем отсеке спали два ветерана – Вайнтрауб и Куинн. В самом заднем отделении спала команда из трех человек, которая пилотировала самолет в Испанию. Сейчас машину вела дежурная команда, работающая по скользящему графику.
Люди в комнате Кабинета изучали досье человека по имени Куинн, собранное из документов, полученных из Лэнгли и Пентагона. Родился на ферме в Делавэре, мать умерла, когда ему было десять лет, сейчас ему 46.
В 1963 году, в 18 лет вступил в армию, в пехоту, через два года был переведен в части специального назначения и через четыре месяца был отправлен во Вьетнам. Провел там пять лет.
– Он никогда не упоминал своего имени, – пожаловался Юберт Рид. – Здесь говорится, что даже близкие ему люди называют его Куинн. Просто Куинн.
Странно.
– Он на самом деле странный, – заметил Билл Уолтерс, прочитавший его досье дальше. – Здесь также говорится, что он ненавидит насилие.
– Ничего странного в этом нет, – ответил Джим Дональдсон. – Я сам ненавижу насилие.
В отличие от своего предшественника на посту госсекретаря Джорджа Шульца, который иногда допускал матерные выражения, Джим Дональдсон был человек неизменно строгих правил, что часто делало его мишенью шуток со стороны Оделла, которые Джим не мог оценить.
Худой и угловатый, даже выше, чем Джон Кормэк, он напоминал фламинго по дороге на похороны. Он всегда носил тройку темно-серого цвета, золотую цепочку от часов и твердый накрахмаленный воротничок. Оделл нарочно упоминал о функциях человеческого тела, когда хотел поддразнить строгого адвоката из Нью-Хэмпшира, и каждый раз тонкий нос Дональдсона брезгливо морщился. Его отношение к насилию было таким же, как к грубости.
– Да, – согласился Уолтерс, – но вы не прочли страницу 18.
Дональдсон и Майкл Оделл прочли ее. Вице-президент свистнул.
– Он совершил это? – спросил он. – Ему следовало дать медаль Конгресса.
– Для этого нужно иметь свидетелей, – уточнил Уолтерс. – Как вы видите, после этой операции в Меконге осталось в живых только двое, и Куинн тащил раненого сорок миль на себе. А потом тот умер от ран в военном госпитале в Дананге.
– И тем не менее, – сказал радостно Юберт Рид, – он получил Серебряную звезду, две Бронзовых и пять Пурпурных Сердец.
Как будто получить ранение ради лишних нашивок было таким приятным делом.
– Со всеми этими медалями у него четыре ряда наград, – размышлял вслух Оделл. – Здесь не сказано, как они встретились с Вайнтраубом.
Там действительно этого не было. Сейчас Вайнтраубу было пятьдесят четыре года, на восемь лет больше чем Куинну. Он поступил в ЦРУ в двадцать четыре года, прямо из колледжа, в 1961 году, прошел обучение на Ферме (название Кэмп-Пири на Иорк-ривер в Вирджинии) и был послан во Вьетнам в качестве GS-12, провинциального чиновника в 1965 году, когда молодой зеленый берет по имени Куинн прибыл туда из Форт-Брагта.
