— Подожди, а как же проклятие? Ты же сам говорил — если не будет верховной жрицы…
— Надо же, запомнил! Открою тебе страшную тайну — в тот раз боги гневались совсем по другому поводу. Узнав о бегстве единственной представительницы царской семьи, жрецы решили умилостивить Богиню-Мать человеческим жертвоприношением — как ты догадываешься, неудачно. Но об этом не знает никто, кроме членов дома критских владык. И Минос опасается не божественного наказания, а народных волнений, если Ариадна не сможет провести церемонию.
— А Ариадна… знает?
— Женщин в такие вещи не посвящают, чтобы не возникло искушения нарушить традицию, ибо традиции — это то, что делает кучку замурзанных земледельцев народом.
— Астерий, ты — прирожденный правитель. Давай все-таки поженимся! Или тебе не по нраву афинский престол?
Я сурово хмурю брови и заставляю Тесея трижды повторить то, что было сказано, ворчу, ругаюсь… а главное, пытаюсь забыть, что эта ночь — последняя, самая последняя ночь моей жизни. Завтра я начну свой путь в Аид.
Эписодий 6.
Мне кажется, что за стенами пещеры прошло уже несколько лет. Я не чувствую ни рук, ни ног, ни биения сердца — может быть, я умер? От меня остался только охрипший голос, потерявший хозяина — и кто же заставит его замолчать?
Пейрифой заявился ко мне глубокой ночью, перебудив половину дворца. Усталый, потный, грязный, с запавшими глазами, он стоял передо мной, слегка пошатываясь, и от него пахло азартом и злостью. А я вспомнил, как два месяца назад Пелей прислал гонца, умоляя срочно мчаться в Фессалию — Пейрифою совсем плохо. Побросав все дела, я вскочил на колесницу и погнал коней в сторону Пелиона. Вестник не преувеличивал — черное облако беды клубилось над домом. Все домочадцы казались призраками в траурных одеждах и на вопрос «что случилось?» одни скорбно опускали глаза, другие начинали рыдать и рвать на себе остриженные по обычаю волосы.
Хозяин обнаружился в гинекее. Вопреки моим ожиданиям, он не буйствовал, не крушил в ярости мебель, а тихо сидел возле смертного одра, грея своими ладонями руку женщины в белых одеждах с закрытым тканью лицом. Безнадежное занятие — даже огонь не в силах вернуть тепло бледным пальцам. Все, что можно сделать — отдать тело погребальному костру, освободить тень из темницы бренной плоти, ей плохо взаперти. Я дотронулся до чужого закаменевшего плеча, но оно даже не дрогнуло.
— Пейрифой, ра… — тьфу ты, какая уж тут радость. — Послушай, Пейрифой, пойдем отсюда. Мне сказали, ты сидишь здесь уже три дня. Так нельзя, слышишь? Отпусти ее, позволь ей уйти.
Отрешенное, строгое лицо. Глаза как у статуи — белые и слепые. И ни звука в ответ.
— Тебе надо отдохнуть. Ты просто слишком устал. Пойдем со мной, здесь обо всем позаботятся, — я нес какую-то чушь, поглаживая стиснутые пальцы, уговаривая их разжаться. Бесполезно. Человек, сидевший передо мной, был неподвижнее мраморных изваяний и настолько же глух, как они.
Тяжело вздохнув, я решился на крайние меры и без замаха, но сильно ударил его кулаком в лицо. Рефлексы бойца сработали почти без задержки: тело кувыркнулось назад с низкой скамеечки, уходя от нападения, и неуклюже повалилось на пол — все-таки три дня без пищи и воды даром не проходят. Я тут же подхватил обмякшего Пейрифоя подмышки и поволок прочь. Подскочивший слуга со светильником показывал мне путь в хозяйскую спальню, где на низком столике уже ждали хлеб и подогретое вино.
Потом он плакал — кажется, впервые в жизни — и проклинал всех богов разом. Гипподамия умерла родами. «Мальчик… был», — сообщила повитуха, жуя узкими губами. Несостоявшийся отец и бывший муж смотрел на меня воспаленными глазами, повторяя одно и то же: «Почему, Тесей? Почему они? Оба… сразу… почему?!»
Я прожил у него несколько дней, сопровождал во время похорон, заставлял есть, сидел рядом с ложем, когда он забывался беспокойным мутным сном… Теперь Пейрифой снова стоял передо мной, и где-то в груди зарождалось предчувствие катастрофы. Но его первые слова заставили меня вздрогнуть от неожиданности:
— Тесей, собирайся, мы едем в Спарту!
Строфа шестая. Тесей
День похож на старого скрягу, который, впервые перебрав неразбавленного, начал швырять накопленные богатства направо и налево. В небо — пышущий жаром котел, полный расплавленного золота: вот вам! Под ноги — блестящую драгоценную крошку: нате! В толпу собравшихся зрителей — пригоршни сверкающих камней: держите! Фибулы, перстни, браслеты, ожерелья, подвески… Женские праздничные наряды заставляют стыдливо розоветь — над туго стянутыми талиями колышутся обнаженные груди, у многих подкрашены соски. Интересно, Ариадна тоже такое носит? Окидываю взглядом трибуны, но глаза слепнут и начинают слезиться — ладно, не сейчас.
Монотонное и бесконечное вчера утомило сильнее любой тяжелой работы. Встать пришлось в несусветную рань, чтобы натереться душистыми маслами и уложить волосы в замысловатые прически. Прическами, конечно, занимались рабы — по-моему, соорудить такое на человеческой голове можно только под угрозой смерти, не иначе. Булавок натыкали — жуть, все время хотелось чесаться. Вместо хитонов заставили напялить какие-то юбки и дурацкие передники, украшенные золотом в самых неожиданных местах. Когда я окончательно почувствовал себя жертвенным бараном, нас повели на убой… в смысле, на храмовую церемонию.
Храм оказался чудовищно, непристойно огромен. Его разъевшаяся туша подставляла солнцу блестящую чешуйчатую спину, занимая едва ли не больше места, чем царский дворец. Обширный внутренний двор был окаймлен портиками и утыкан жертвенниками, как грибами. Возле каждого пылал огонь, и в этом пламенном кольце кипела водой в котле какая-то суматошная деятельность, а число зрителей снаружи непрестанно увеличивалось. Удар гонга оборвал мельтешение и болтовню — обряд начался.
Вонь от сжигаемой на алтарях требухи заставляла желудок переворачиваться. А может, виноват был голод: завтраком нас не накормили — то ли по обычаю, то ли просто не успели. Кровь, вино, оливковое масло, смешиваясь, стекали ручейками на потемневшие плиты и оттуда — на землю. Девушки-танцовщицы, похожие на нимф в своих светлых воздушных одеяниях, наступали босыми ногами в поблескивающие на солнце лужицы, и их ступни становились красными — в цвет крашенных охрой бычьих рогов.
Легким кучевым облачком нимфы подплыли к центру круга, образованного алтарями, и вдруг разлетелись, рассыпались в стороны, оставив посередине одинокую фигуру. Сердце пропустило удар — Ариадна?! Нет, обознался. Мерный ритм барабанов всколыхнул тяжелый воздух. Дрогнули пластины массивного ожерелья. Звякнули браслеты на запястьях и лодыжках. Темные пряди, перевитые золотыми лентами, упали на лицо — танец начался.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
