Итак, избранный автором в качестве своего героя исторический деятель – фигура исключительно крупная и для литературного изображения в высшей степени подходящая. Роман о Ленине неизбежно привлечет читательское внимание. Однако сказанным значение данного романа не исчерпывается.
Для писателя это книга, где он едва ли не впервые отказался от варьирования на разные лады непривлекательного образа, открытого когда-то «Имитатором», – новый рабочий этап. (Кстати, есть немало случаев, когда и в ходе и в результате работы над образом выдающегося человека писатели резко набирали творческие силы и просто как люди делались лучше, прямее, нравственнее. Соприкосновение с личностью Ленина в этом смысле несет в себе ценный потенциал.)
Для читателя это на сегодня, пожалуй, лучшая книга С. Есина.
Ленин «победил» Семираева. Интересно, конечно, навсегда ли. Дело в том, что реальная жизнь часто выводит писателей на людей наподобие Семираева и крайне редко на людей, по уровню интеллекта напоминающих Ленина. Разрабатывать такой редкий образ вариативно-типологически, как сделал С. Есин с «имитатором» Семираевым, весьма трудно. Он может остаться в творчестве данного автора уникумом. Такое в литературе случается. Впрочем, время покажет.
Владимир Гусев, о «Дневнике» которого уже упоминалось в начале пособия, опубликовал в 1999 году сборник своей художественной прозы «С утра до утра». В нем есть сюжетные лирические этюды, но преобладают зарисовки «с натуры» различных эпизодов писательской жизни. Такие произведения имеют свою объективную ценность. Имен героев автор не открывает «широкому читателю», что правильно: порой оно этичнее, а знающий человек и так все понимает – «Не надо называть, узнаешь по портрету…». К слову, сам я активно не люблю изображаемую изнанку литературной жизни, и, пожалуй, к лучшему, что «широкий читатель» слабо ее знает. Но она есть. В книге имеются истории в духе «да, были люди в наше время!», с описанием сумасбродных выходок подгулявших литераторов (невыдуманность, реальность жизненной подосновы которых, впрочем, не подлежит сомнению), но есть просто по большому счету интересные этюды, которые сильны не красочностью описываемых приключений героев и Бахуса, а авторским психологизмом. Например, рассказ «К вопросу о жанрах» из цикла «Так жили…». Иностранец (видимо, в Литературном институте) пытается выспрашивать известного поэта о его литературных мнениях:
«– Гм. Подождите… говорить. Тут… так. Чисто символически.
Поэт достает из портфеля две бутылки водки и наливает ее до самых-самых краев в три тонкостенные стакана.
– Гм. Чисто символически, – повторяет он и нехотя-уныло выпивает водку.
– Я? Э? Водка? Э? – спрашивает иностранец.
– Вам не обязательно выпивать весь стакан, – поясняю я. – You mustn't drink off the whole glass.
Тот несколько успокаивается и приступает:
– Господин Поэт, что вы думаете о творчестве Осипа Мандельштама?
– Гм, – говорит Поэт, покойно глядя в одну точку на углу стола.
Томительно (для нас с иностранцем) тянется пауза.
– Гм, – говорит, в свою очередь, иностранец. – А что вы думаете о творчестве Бориса Пастернака?
– Гм, – отвечает Поэт. Порядок тот же.
– Что вы думаете о творчестве Анны Ахматовой?
– Гм.
– А что вы думаете о творчестве Велемира Хлебникова? – спрашивает иностранец, начиная сгребать со стола свой магнитофон.
Вдруг Поэт живо перемялся на стуле направо-налево – и сказал:
– Гм. Русское явление.
Поэт!»
Особняком в книге стоят историческая повесть «Взятие Казани» и рассказ об эпизоде гражданской войны – тоже, стало быть, в наши дни уже исторический. Владимир Гусев получил в свое время известность именно как прозаик исторической темы: он в нее «вживается» с чисто филологической тщательностью (Гусев – доктор филологических наук и профессор). «Взятие Казани» лишено присущих многим историческим романам и повестям манерно-тягучих колористических описаний. Быстро развивающееся действие, энергичные диалоги (тоже без лишних попыток имитировать язык эпохи). Характеры лепятся четкие, человечески убедительные; их достоверность можно оспаривать с трудами историков в руках, но перед нами художественное произведение, а не очередное исследование на тему казанского взятия. Хорошо выписан князь Курбский, хорошо – казанский царь Едигер, отлично – воевода Воротынский. Царь Иван, будущий Грозный, несколько опереточен, самовлюблен и склонен к истерии; такой характер, если его прикидывать на реальных русских царей, более подходит Павлу I, да и то не совсем. Все-таки Иван, что бы о нем ни писал Карамзин и все, кто вслед за ним, – один из двух царей (Иван Грозный и Петр I), оставшихся в русском устном народном эпосе, где он фигура уважаемая.
Суть происходящего характеризуется в повести так:
«Русские бились за „дело Христово, за веру православную“ и зато, что на громадном пространстве от студеных морей до индийского жемчуга и китайского чая возгоралась новая сила, тайной сути которой не знали ни все встречаемые племена и народы, ни сами урусы-русские.
Татары бились за исконное владычество свое и своих многочисленных сородичей и близких народов на этих великих пространствах великой суши». (Впрочем, и за Аллаха, надо полагать.)
При внешней краткости своей повесть обширно и глубоко содержательна. Есть в ней и явная (вполне естественная и читательски ожидаемая) проекция на настоящее время, в частности на тему нынешнего усмирения русской армией головорезов на Кавказе.
Таково нынешнее творчество Владимира Гусева – одного из писателей Литературного института.
Владимир Орлов, сам относящий свое творчество к особому «магическому реализму», в 90-е годы опубликовал в журнале «Юность» роман «Шеврикука, или Любовь к привидению», выходивший небольшими отрывками на протяжении четырех лет.
Орлов Владимир Викторович (род. в 1936 г.) – прозаик, автор романов «Соленый арбуз» (1965), «Происшествие в Никольском» (1975), «Альтист Данилов» (1981), «Аптекарь» (1988) и др. Профессор Литературного института им. А. М. Горького. Живет в Москве.
«Шеврикука» удостоена премии им. Валентина Катаева. Последние три романа («Альтист Данилов», «Аптекарь» и «Шеврикука») В. Орлов намерен объединить в «Останкинский триптих»[11]. Если это так, то центральный среди них «Аптекарь».
Повествование в «Аптекаре» начинается в останкинском пивном автомате, где есть своя устоявшаяся компания из четырех мужиков, и компания эта как раз скинулась на бутылку водки. Но распитие водки здесь запрещено, да и милиция некстати забрела в автомат, и поэтому компания удалилась для задуманного на детскую площадку:
«Сорвали штемпель, дядя Валя держал стакан. И тут из бутылки вышла женщина. Бутылка и поначалу насторожила дядю Валю. В Останкине водка идет исключительно Московского ликеро-водочного завода, редко когда – Александровского. А тут на крышке было обозначено: Кашинский ликеро-водочный завод. Хотели дать в морду Грачеву, но тот справедливо пожал плечами – ходили бы сами. Кашинский, значит Кашинский, лишь бы стакан был чистый. И все же нехорошее чувство возникло у дяди Вали. Сам он не стал открывать бутылку, а передал ее Михаилу Никифоровичу. И когда Михаил Никифорович открыл бутылку (а дядя Валя держал стакан рядом), из нее вышла женщина. А может, девушка. Женщина-то хрен с ней, но бутылка-то оказалась пустой. Никакой жидкости в ней уже не было. Игорь Борисович вздрогнул. А тут женщина, которая не просто стояла как человек, а плавала над детской площадкой, заговорила».
В. Орлов обладает кипучей сюжетной фантазией, но его метод предполагает балансирование на грани реального и ирреального. И дав героине так эффектно явиться в сюжете, он тут же максимально усиливает именно ощущение жизненного правдоподобия этого невероятного появления, начиная нагнетать конкретные детали:
«Здесь я передаю сведения, какие мы получили от четверых. Михаил Никифорович и вообще не большой оратор, да и камни бы ему не мешало подержать во рту, дяде Вале в этот раз не хотелось бы верить, язык Игоря Борисовича от нетерпения лишь трясся, Филимон Грачев с большим бы удовольствием, нежели говорил, руки бы жал, поэтому мы, слушая четверых, информацию из их нервных слов как бы выковыривали. Итак, женщина не только вышла из бутылки, но и заговорила. Слова ее были примерно такие. Она, мол, раба человека, который купил эту бутылку. Все выполню, что он захочет, по любому желанию. Навечно будет так. И далее в этом роде. Дядя Валя ей возразил, что пошла бы она подальше, но пусть вернет при этом водку. Тем более что Игоря Борисовича бьет колотун. Она тоже возразила, что она кашинский эксперимент и что колотун в ее образовании – пробел. К словам об эксперименте отнеслись серьезно, но Игоря Борисовича надо было спасать. „Давай две бутылки коньяку армянского розлива и портвейн „Кавказ“, раз ты придуриваешься, и катись, а не то сдадим в милицию!“ – сказал ей дядя Валя. Она как-то поморщилась чуть ли не брезгливо, будто ждала более замечательных просьб, но востребованные бутылки возникли. Потом она опять сказала, что она раба хозяина бутылки („Хозяев! – поправил ее дядя Валя. – Мы – на троих!“), другие слова говорила, некоторые проникновенные, выходило, что она то ли фея, то ли ведьма, то ли какая-то берегиня. Она и на землю опустилась, а ножки у нее были стройные, или же их обтягивали хорошие джинсы. Михаил Никифорович осмелел и попытался даже из дружеского расположения взять женщину за талию. Она тут же вспыхнула, как бы взорвалась, и исчезла. Кашинская бутылка выпала у Михаила Никифоровича из рук и разбилась. Все вокруг зашипело, а голые ветки тополей и яблонь долго вздрагивали. Остаться на детской площадке компания, понятно, не могла…»
