Бестужев только что за несколько недель расстался со своим товарищем по несчастью, которого помиловали и которого я встретил в Иркутске. В наследство от него ему осталась та хижина, где они вдвоем жили и которую украсили странной смесью якутской утвари и некоторыми остатками европейской обстановки. Здесь находилось также несколько книг, которые разрешено было отправлять ссыльным. Среди них я нашел экземпляр «Фауста» Гёте, вероятно, первый экземпляр в стране, столь же холодной, как северный полюс.
Бестужев утешал себя также наблюдениями той удивительной обстановки, в которой он очутился. Многие нравы якутов он записал и изобразил в рисунках и помышлял конец своей жизни посвятить изучению языка якутов и тем этнографическим вопросам, которые с их бытом связаны».[194]
IX
Писал Бестужев в Якутске очень мало, и это его тревожило; он все отыскивал причину такого «зла» – и думал, что она в лени, которая разрослась в нем, как добрая крапива… Но он напрасно мучил себя этими мыслями: его талант не шел на убыль, а наоборот, как будто собирался с силами, чтобы сразу развернуться. Правда, ничего крупного и цельного Бестужев за время своей жизни в Якутске не создал; ему как-то совсем не писалось прозой, но зато челнок его воображения, как он говорил, запутался в нитях рифм. Он писал стихи и писал их много. «Его ртутная фантазия, как летучая рыбка, кидалась в разные элементы, не проникая их», и плодом этих полетов были все стихотворные мелочи, которым сам автор не набивал особенно цены, судя по тому, что раскуривал ими иногда свою трубку.
За обширные и серьезные темы он не брался, предпочитая лирическую песнь, описательное стихотворение или балладу. В хорошем балладном стиле разработал он, например, якутскую легенду о неверной жене «Саатырь». Много местных мотивов в описании якутских похорон и верований о шаманах перемешано в этой балладе с обычными красками западного романтизма… Много чувства и живости воображения в описании водопада Шебутуй, который наводил Бестужева на грустные мысли:
Тебе подобно, гордый, шумный,От высоты родимых скал,Влекомый страстию безумной,Я в бездну гибели упал.Зачем же моего паденья,Как твоего паденья дым,Дуга небесного прощеньяНе озарит лучом своим!
Попадаются в его тетрадках как бы «байронические» мотивы на тему о черепах и Наполеоновой колеснице; есть и переводы из Гёте в тоне очень мажорном…
Встречаются пейзажи, полные поэтического настроения:
Тяжко ходят волны хладные,Буйно ветр шумит крылом,Только вьются чайки жадные,На помории пустом.Только блещет за туманами,Как созвездие морей,Над зыбучими полянамиСтая поздних лебедей.Только с хищностью упорноюИх медлительный отлетНад твердынею подзорною,Дикий беркут стережет…Как осеннее дыханиеКрасоту с ее чела,Так с души моей сияниеДлань судьбины сорвала…Вей же песней усыпительной,Перелетная метель,Хлад забвения мирительный,Сердца тлеющего цель…Хоть порой улыбка нежнаяОзарит мои черты,– Это радуга наснежнаяНа могильные цветы.
Иногда настроение менялось, и удивительно жизнерадостный «тост» посылал тогда Бестужев своим братьям в их беспросветную тюрьму:
Вы со мной – и лед сомненьяРастопил отрадный луч,И невольно песнопеньяИз души пробился ключ!Раздавайся ж клик заздравный:Благоденствие – живи,На Руси перводержавнойВ лоне правды и любви!И слезами виноградаИз чистейшего сребра,Да прольется ей усладаПросвещенья и добра!
Но после такого подъема печаль вновь заволакивала его сердце:
Давно ль меняС родимого порогаСманила жизнь на пышный пир?И, как безгранная дорога,Передо мной открылся мир!И случай, преклоняя темя,Держал мне золотое стремя,И гордо бросив повода,Я поскакал туда, туда!……………………..Очнулся я от страшной грезы,Но все душа тоски полна,И мнилось, гнут меня железыК веслу убого челна…На чуждом небе тьма ночная;Как сон, бежит далекий брегИ шуму жизни чуть внимая,Стремлю туда невольный бег,Где вечен лед и вечны тучи,И вечносеемая мгла,Где жизнь, зачахнув, умерла,Среди пустынь и тундр зыбучих…Забвенья ток меня лелеет,Мечта уснула над веслом,И время в тихий парус веетСвоим мирительным крылом.Все мертво у меня кругом,И близко бездна океана,Белеет саваном тумана.[195]
Х
Бестужев скучал, и 10 февраля 1829 года решился попытать счастья. Он написал графу Дибичу письмо, в котором говорил между прочим: «Великодушная снисходительность Вашего Сиятельства, которую имел я счастье испытать, осмеливает меня вознести до взора вашего просьбу равно покорную и пламенную: о предстательстве Вашим Сиятельством пред Особою милостивейшего Монарха о дозволении вступить мне рядовым под знамена, коим вы указываете след к победам. Высокой душе, воспитанной в битвах, понятны страдания военного, осужденного тлеть в праздности, когда слава русского оружия гремит над колыбелью древнего мира и над гробом Магометовым. Но испрашивая сию милость, ищу не выгод и отличий – ищу только случая пролить кровь мою за славу Государя и с честью кончить жизнь, им дарованную, чтобы на прахе моем не тяготело имя преступника».[196]
Письмо было писано в надежде, что оно попадет в те руки, для которых, собственно, было предназначено. И оно попало. Оно было доложено Императору, и 13 апреля 1829 г. состоялось повеление: Александра Бестужева определить рядовым в действующие полки Кавказского корпуса с тем, чтобы и за отличие не представлять к повышению, но доносить только, какое именно отличие им сделано».
Через два месяца Бестужев был уже в Иркутске, а затем, спустя еще месяц, – на Кавказе.[197]
«Бог один знает, что перенес я в эти 5 лет, – писал он, вспоминая прожитое время. – Строгое испытание ждало меня и здесь, но крыло Провидения веяло надо мною, и я не упал духом: казалось, он закалился в туче страданий. Я совлекся многих заблуждений, развил и нашел много новых идей, укрепился опытом, и вера в Провидение, зиждущее из частных бед общее благо человечества, и любовь к этому слепому человечеству греют, одушевляют меня посреди зимы моей участи. Даже воображение мое, паж-чародей, порою приподнимает цепь судьбы, как хвост знатной дамы, и я не слышу тогда ее тяжести».[198]
Бестужев покидал Якутск с легким сердцем, в самом веселом настроении и всю дорогу не переставал быть весел. путешествие занимало его своими опасностями и красотами. «Дорога моя, – рассказывает он,[199] – была живописное путешествие. Вся сибирская природа тогда оживала наравне с моими надеждами. Дикий, пустынный берег Лены, по которому скакал я верхом, на каждом повороте представлял новые, прелестные виды. Я должен был ехать по гребню гор и весьма часто по краю отвесного берега, и самая опасность прибавляла наслаждения. Нередко также приходилось спускаться на затопленный берег и ехать по пояс в воде, не зная, что за шаг обрыв или яма встретит тебя, и потом объезжать с самой реки скалу, заступившую дорогу. Переправа через широкие реки могла бы одна потребовать тома: иногда вброд по гребню камней водопада, ревущего под ногами, иногда в берестяном челне плывя сзади коней, готовых его опрокинуть, иногда на срубленной сосне, иногда вплавь… случалось не раз, что мы принуждены бывали класть жерди с сучка до сучка потопленных дерев и по ним переправляться через болотистую речку, перенося на плечах чемоданы и балансируя над пучиной. Случалось, въезжая к верховью поперечных рек для прииска броду, прорубать себе дорогу в чаще, в которой от века не была стопа человеческая. Наконец, во многих случаях опасных, встречаясь раза два с медведями, носом к носу, я прибыл в Иркутск».
В Иркутске стоянка была не долгая, всего лишь неделю. 4 июля Бестужев вместе с Толстым, одним из своих «картечных» братьев, отправились в покойном экипаже дальше. Они скоро оставили волнистые долины Иркутской губернии; Обь и Енисей зашумели за ними, и они, напутствуемые во всю дорогу зноем, въехали в печальную тундру Барабинской степи. Стоячие болота заражали воздух; кони в деревнях валились тысячами, и язва перешла на людей. Они проезжали с опасностью через зараженные деревни или около них и нередко впрягали жеребят в повозки, имея на козлах привидение вместо кучера. Наконец, через две недели они покинули Сибирь и въехали в Россию, оставя за собой Уральский хребет и богатые, прелестные его уголки и деревни. Через Екатеринбург скакали они, не ночуя, нигде не останавливаясь до самого Симбирска. Там пересели в телеги и ровно через месяц увидали снежные верхи Кавказа.
