— Да.
Важен не только комфорт, но и внешний вид.
— В принципе, не будет особой проблемы выровнять плечи, так что вы сможете носить и жилет, и куртку не застегивая, и одежда при этом не будет сваливаться.
Врач замолкает. Он не говорит другого: все это больше для того, чтобы нормально выглядеть, не привлекать внимания.
— Что же касается комфорта, мсье Сандр, то двойной протез поможет избежать сутулости и предотвратит неизбежное сжатие грудной клетки.
Он имел в виду хорошую осанку, так как правильно работающие лопатки обеспечивают нормальное положение корпуса.
— И наконец, это поможет вам избавиться от фантомных болей. Неприятная штука, не так ли?
Франсуа сказал, что уже почти не чувствует руки, осталось лишь воспоминание, кажется, будто конечности приделаны к плечевым отросткам, и это какой-то врожденный дефект. Именно в этих местах остается ощущение, что у него еще есть пальцы, что они шевелятся; именно там он еще чувствует боль.
— Ну, с протезом полегчает, — говорит специалист, — а потом вообще все пройдет.
Он думал, что юноша как-то отреагирует на его слова, но тот остается невозмутим. Тогда доктор запускает в кабинет отца и мать, повторяет все, что сказал их сыну. Отцу его слова явно не по душе.
— Так скажите же точнее, какие движения он сможет выполнять?
— Говорю вам, сам пока не знаю. Но в любом случае ему будет нужен посторонний уход.
— Так, значит, от этого протеза вообще никакого толку…
Врач заходит за стол, садится рядом со своим коллегой, который выслушивает его, покачивая головой, а потом говорит чете Сандр едва слышно:
— Мы полагаем, что в данном случае вашему сыну подойдет двусторонний протез из кожи и металла с кожаным же корсетом, который будет крепиться на спине при помощи специального ремня. Слева мы поставим обычный неподвижный протез, а вот справа будет вполне функциональный аппарат с блокирующим локтем, приводимым в движение плечом. Его угол можно изменять, если использовать какую-нибудь опору, например стол… Я понимаю, для вас это все звучит словно китайская грамота, но вы можете пройти в нашу мастерскую и ознакомиться с принципом работы механизма. Зажим, заменяющий кисть, приводится в действие при помощи тросиков за счет вращательных движений плеча. На этапе сборки там будет видно множество крючков, но все это мы затянем перчаткой после окончательной сборки.
Врач диктует секретарю какие-то термины из справочника, буквы и цифры.
— У вас есть вопросы?
— Доктор, — произносит отец, — у вас часто бывают такие пациенты?
— Нет, — отвечает доктор, едва не добавив: «К счастью».
— Тогда мне не понятно: если это такой уникальный случай, как же это вы смогли подобрать ему протез меньше чем за полчаса?
— Я понимаю ваши чувства, мсье Сандр… Да, травмы весьма необычные и непростые. И это существенно сокращает список функциональных возможностей.
— И тем не менее, доктор, я бы хотел…
— Папа, хватит. Хватит.
Сын произносит эти слова тихо, но твердо. Парень как-то реагирует, думает врач, уже хорошо. Он протягивает матери пациента талон на протезирование:
— Мы скоро снова увидимся, мсье Сандр. В следующий раз мы снимем с вас гипсовую форму, чтобы протез сидел на вас как влитой. Сегодня в комиссии только специалист по обуви, так что в следующий раз познакомитесь с профильным мастером. Имейте в виду, будет много примерок. Придется потерпеть месяца три. Я тоже буду на финальной примерке.
Врач провожает семью Сандр до двери. Специалист по протезированию ведет их в производственный цех, где стены уставлены деревянными, кожаными, стальными и пластмассовыми подобиями человеческих частей тела и где можно посмотреть на заявленный образец с тросиками и шарнирами, чем-то похожий на какое-то приспособление для рукопашного боя — так им, несомненно, покажется; а потом они отправятся прочь, в замощенный разбитым булыжником двор, где легко сломать каблук или костыль, повернутся спиной к облупившемуся, залитому солнечными лучами фасаду и выйдут на улицу Берси, одолеваемые смутным беспокойством, так как будущее сужается перед ними, словно воронка.
— Это ваша ошибка, — повторяет доктор, поворачиваясь в мою сторону и качая головой. — Это вы виноваты. Я могу сделать куда лучше…
Я та, кто искалечил Франсуа.
Средневековый Квазимодо, Гуинплен семнадцатого столетия — их искалечил Виктор Гюго; они были сильными и несчастными. То есть уродливыми. Горб, слоновый бивень вместо зуба, огромные ступни, монструозные ручищи — все это сделало Квазимодо детищем реки Флегетон, как сказал Гюго, иными словами — исчадием ада.
Вытянутые уши Гуинплена, вечная улыбка через все лицо, глаза — все это делает его порождением бездны, а вместе с ним и легионы бородатых женщин, сиамских близнецов, гермафродитов, чернокожих, хромоногих, карликов; у них либо чего-то не хватает, либо есть что-то лишнее: избыток волос, недостаток каких-то органов, чрезмерная пигментация кожи, излишек гормонов, отсутствие какой-нибудь кости, деформация мышц, дефект кожи — то или иное несоответствие нормальному человеческому телу. В девятнадцатом веке наука разрушила очарование подобных чудовищ, объявив их ошибкой природы, а не следствием дьявольских козней, так что мы больше не сбрасываем их в Апофеты, как это делали в Спарте, или в речной поток, что практиковалось в Древнем Риме. Теперь для них придумана другая казнь — отвращение. Или насмешка. Или же жалость, которая утешает нас в собственных скорбях. Урод остается носителем вселенского ужаса, пишет Эдуард Мартен в своем труде по истории тератологии[15]. Таким вот образом Сильвия, да и Мари тоже заточили Франсуа в узилище своей жалости. И то же сделали отец с матерью, и врач-протезист с набережной Берси, который обвиняет в трагедии меня, и вся врачебная комиссия, и эксперт по установлению инвалидности, и мадам Дюмон, которая подмывает Франсуа, и Надин, и, несомненно, весь больничный персонал из V., и Жорж со своей женой, и Шарлевиль-Мезьер, и читатели «Пти Арденнэ», которые все еще помнят о Бейльском чуде, и Тома с Виктором, что делили с ним палату, и тот же Жоао (если бы мог навестить его — поэтому Франсуа не хочет его видеть), и пассажиры метро, перед которыми он стыдливо опускает взгляд, как бы извиняясь за свое уродство, и прохожие… Он отказался поехать с семьей на пикник в Венсенский лес, решив вместо этого написать письмо Надин, и отправился в контору общественного писаря. Он свистнул во двор, прибежал маленький Жозеф, Франсуа попросил положить ему в карман деньги и запереть за ним дверь. И зашагал по залитым солнцем улицам, чертя тонкой тенью своего тела по стенам, и все прохожие, завидев его, тоже преисполнялись жалостью. Он шел очень быстро, вспоминая адрес писарской конторы, которую он заметил, когда они ездили на набережную Берси; при его появлении дети бросали свои игры — он казался им персонажем из какого-нибудь романа Жюля Верна; те самые дети, которым ничего не стоит пнуть кошку или бесхвостого пса или опалить крылья мухе (жестокость питается ужасом), даже не смеялись… Когда он проходил мимо скамейки, на которой сидел очень тучный мужчина, до его слуха донеслось бормотание: «Вот бедняга!» Франсуа разозлился, словно Квазимодо, повернулся к толстяку, заглянул ему прямо в глаза и отчетливо произнес: «Ну, во всяком случае я хотя бы в состоянии разглядеть собственные яйца!»
Гюго наградил Квазимодо благосклонными взглядами мраморных изваяний и храминой собора; Гуинплену досталась невеста — слепая Дея. Франсуа, ждущему свои механические руки, я дарую горы…
Отец кладет трубку и кричит Франсуа:
— Звонили Анри и Поль. Тебе привет!
Анри и Поль… Франсуа лежит на диване в полутемной кухне и повторяет про себя: «Анри и Поль, Анри и Поль, Анрииполь…» — пока слова не утрачивают свое значение и не складываются в приятную мелодию, музыкальную фразу: «анрииполь, анрииполь, анриипольанрииполь», которая постепенно стирает бормотание радио, грозовое небо за окном, жужжание мух, вьющихся в дверном проеме, пленку пота на лбу Франсуа… Пока эта мелодия не воскрешает перед его внутренним взором картины: зелень, свежесть, запах листьев и воды — она тоже как будто зеленая; темное дерево стен шале в Мерибель-ан-Вануаз — тысяча пятьсот метров над уровнем моря, — холодный сланец облицовки стен никогда не видел солнца, к нему так хорошо прислоняться разгоряченным лбом, спиной, животом. Ледяной ручей, гладкая круглая галька, которую кладут под язык; ущелья и перевалы, где даже летом не тает снег — когда кладешь его в рот, от холода ломит зубы.
