Сердце человека на грани жизни и смерти — это кусок угля, в котором едва светится крохотная точка огня. Раздуют огонек — пламя разгорится снова, не успеют — погаснет навсегда. Кто поможет в это страшное мгновение?
Язычник Сохраб мало почитал своих богов, при неудачах гневно топтал ногами глиняные изображения Митры и Анахиты, но сейчас то неведомое и грозное, что нависло над Шираком, повергло кочевника в трепет. Старик, холодея при мысли, что сердце сына вот-вот остановится, отчаянно воззвал к богам. Он пал на колени, протянул к небу ладони, запричитал на двух низких нотах гортанно и ритмично:
— О Митра, о Митра, о Митра. Мой сын умирает, мой сын умирает, мой сын умирает. Ослепи духа смерти, ослепи духа смерти, ослепи духа смерти… О Атар-огневержец, мой сын умирает, мой сын умирает, сожги духа смерти… О Анахита, мой сын умирает, мой сын умирает, поглоти духа смерти… Духи песка, духи трав, духи камня, мой сын умирает. Отгоните духа смерти, отгоните духа смерти!
Ширак был неподвижен.
— Вина, — угрюмо бросил Сохраб, рукавом отирая потное лицо.
Один из массагетов отстегнул от пояса обшитую войлоком бронзовую флягу. В рот Ширака влили крепкого вина. Пастух не подавал признаков жизни. Снова зазвучали над барханом заклинания, тоскливые до слез:
— О Митра, о Митра, о Митра…
Наконец вино и лечебные травы сказали свое действие. Ширак задышал свободно, зашевелился и открыл мутные глаза.
— Дитя… — Сохраб снял с ног Ширака ободранные сапоги и приложился к его узким грязным ступням. Он целовал эти ноги, обливая их слезами; сородичи не узнавали вождя, но никто не смеялся.
— Жив будет. — Сохраб оскалил крепкие зубы. — Кто, получив рану, четыре дня не пил, мяса не видел и все-таки выбрался из болота, тот не умрет, дети. Рана Ширака вот как мала! — Сохраб показал перстами. — А сам он вот как велик. — Сохраб широко развел руками. — Жив будет!
Ширак поднялся на ноги. Он шатался. Воины подбежали к нему, протягивая руки, но пастух отвел всех в сторону темным взглядом. Он подошел к телу Фароат, упал возле трупа и молча обнял его. Долго смотрел Ширак в почерневшее лицо женщины, вспоминая о далеком невозвратном. Неужели он целовал эти губы? Неужели он ласкал эти плечи? Пастух рыдал, бился затылком о камни, кричал, рвал волосы на себе… И никто не мешал ему проститься с Фароат. Ширак своими руками вырыл могилу, сам закопал тело в песок. Он долго лежал на холмике. И никто не мешал ему, никто не мешал.
Когда солнце зашло за горизонт, Сохраб подошел к сыну и тронул его за плечо:
— Пойдем… Мертвые спокойно спят в могилах. Живых ждут живые дела.
И Ширак пошел в беспредельные дали пустыни. Но в душе этого несчастного человека не было заботы о живых делах: для него уже ничего на свете не существовало.
Отец
Слух о разгроме апасаков прошел по стране, как ураган. Однако поражение Кунхаза вызвало повсюду не страх и смятение, как ожидали персы, — оно только разъярило сердца массагетов. Захватчики рыскали по берегам Аранхи, грабили, резали, жгли. При виде этих бесчинств не выдержала бы самая холодная душа. Люди поняли, что враг разорит один за другим все городища, если «дети солнца» не объединятся в один кулак, как бывало прежде, в лучшие времена.
Издревле существует союз массагетов. Он зародился в давние годы, во мгле забытых веков, когда в горах было больше снега, в реках — воды, на равнинах — травы. И хотя земледельцы нередко враждовали с рыбаками, а кочевники, случалось, притесняли и тех и других, в суровые дни, когда за бугром ржали чужие кони, племена забывали о старых раздорах и силою многих рук отражали жадных пришельцев.
— Что же мы прячемся в песках и болотах? — заговорили смелые люди. — Почему мы терпим врага на земле, которую деды оставили нам как святыню?
С низовьев Яксарта поскакали в Красные Пески, призывая массагетов на совет племен, быстрые гонцы. Роды выступали из убежищ и тайными тропами уходили на север, в страну голубоглазых тохаров. Скрипели колеса повозок. Горячие кони вбивали след в глинистые русла пересохших речек. Медленно ступали верблюды. Черными тучами ползли отары овец. Выходили из тростников светловолосые, воинственные яксарты и авгалы. Из глубин пустыни двигались летучие отряды смуглых кочевых хорезмийцев.
По ночам неуловимые всадники в тиарах из войлока нападали на стоянки персидских полков, метали бронзовые стрелы, вырезали вражеские разъезды и внезапно пропадали в холодной мгле. Знойные полуденные ветры пахли горьким дымом: пылали колючие травы, зажженные массагетами на пути Дария.
Прошло около двадцати дней, как дружина Сохраба прибыла в страну тохаров. Сначала в отряде было не больше пяти десятков хорезмийцев из рода Оленя и апасаков из рода Черепахи. Одна беда сроднила пастухов и земледельцев. Простые люди, не имевшие ни огромных стад, ни рабов, ни других богатств, они назвали старого Сохраба отцом и решили идти с ним по одной тропе до конца.
Отряд быстро увеличивался. На зов Сохраба спешили правобережные хорезмийцы и апасаки, уцелевшие в битве с Дарием. Жители болот видели Сохраба на поле боя, оценили его мужество и верили ему, как никому другому. Так под рукой Сохраба выросло войско в две тысячи луков.
Когда в городища тохаров пришли последние массагетские отряды, вожди насчитали, не включая женщин и ребятишек, до восьми тысяч тохаров, четыре тысячи яксартов, четыре тысячи апасаков, три тысячи авгалов, полтысячи кочевых хорезмийцев и полторы тысячи сарматов, которые не оставили в беде братьев-массагетов. Из этих отрядов старейшины сколотили двадцатитысячное войско.
Сил для войны с персами явно не хватало. Но как быть? Восточные яксарты кочевали далеко, возле Шаша. Апасаки-островитяне, потеряв лучшие силы в схватке с персами, ушли на тростниковых плотах в море, на свои таинственные острова. Ждали помощи от левобережных массагетов, но вместе дружин от них прибыли усталые гонцы с печальным известием: сын Гистаспа связал родовитых дербиков, саков-хаумаварка и хорезмийцев и отправил их в Марг как заложников. Если эти три племени выступят против Дария, заложников убьют.
— Ладно, — решили старейшины. — Голодный охотник идет на зверя даже с пустым колчаном. Приступим к делу! Совет войска состоится сегодня…
Пока вожди ели мясо и пили вино, набирая силы для большого разговора, Сохраб отправился к стоянке своего отряда. Заложив руки за спину, он медленно шагал между повозками. Крутые плечи «оленя» обтягивала красная, расшитая золотом куртка. Седые волосы старейшина смазал маслом и тщательно зачесал назад, соединил гребнем разрозненные пучки бороды.
Изменился Сохраб. Это был уже не тот старик, что недавно сидел у костра там, на юге, и донимал женщин грубоватыми шутками. Суровые испытания заставили Сохраба вымести из головы и сердца ненужные мелочи. В эти тревожные дни старейшина вырос как в собственных глазах, так и в глазах окружающих. Стар и мал почитали за счастье услышать от него приветственное слово. Все знали, что Сохраб нанес царю иранцев первый удар и в неравном сражении сокрушил отряд вражеского войска. Не его вина, что род Кунхаза погиб, — персы одолели числом.
В стойбище было шумно. Люди готовились к большой войне: отливали наконечники для стрел, точили секиры, плели щиты, шили панцири из толстой буйволовой кожи. Старик, бросая по сторонам задумчивые взгляды, скорбно шептал слова старого сказания:
— Пришла беда. Обломились наши бодливые рога. Широкие спины сузились. Длинные мысли стали короткими…
Старейшина понимал: борьба с Дарием будет нелегкой. Много крови прольется, много ребятишек останется без отцов, пока массагеты прогонят персов. Но какая битва обходится без крови? Главное — победа. В том, что массагеты победят, старик не сомневался. Не было такого, чтобы одно племя вечно угнетало другое: приходит срок, и раб сбрасывает господина, как скакун — жирного седока. Сохраб спокойно глядел в будущее.
Только Ширак отравлял это спокойствие.
Ширак лежал в повозке на ветхом пятнистом ковре. Перед «оленем» стоял кувшин с водой. Время от времени Ширак наливал в глиняную чашу немного мутной влаги, выпивал до дна, постукивая зубами о выщербленные края сосуда, и снова опускал голову на ковер.
Рана в боку Ширака зажила в три дня, но рана а сердце нестерпимо ныла. Фароат, Фароат… Она промелькнула перед ним, как марево в пустыне, и пропала, словно и не было ее никогда, словно и не ласкал ее пастух вот этими загорелыми руками. Тоска терзала Ширака, как орлица ягненка. Сначала хорезмиец пил вино, пил до помрачения разума. Вино мутило сознание, но не заглушало боли сердца. Ширак снова и снова припадал к сосуду с перебродившим виноградным соком и отравлял себя без всякой жалости. Скоро он жестоко заболел: в груди все горело, руки дрожали, трещала голова. По ночам пастух бредил. Перед ним проплывали жуткие видения. Ширак проклинал все на свете, тяжко вздыхал и ждал наступления утра, как милости богов. Наконец он почувствовал к вину такое глубокое отвращение, что при виде корчаги с хмельным напитком его скручивала судорога. Образ жизни Ширака в последние дни так не вязался с чистым, светлым образом Фароат, что пастух, осознав это, люто себя возненавидел. Он стонал и мучился от стыда, как от прикосновения раскаленного железа. Он давно ничего не ел. Он жаждал покоя — полного, бесконечного.
