Таксист в сомнении остановился перед въездом на частную дорогу.
— Послушай, друг. Здесь, я вижу, снег счистили, но выглядит она уж очень обледенелой. Если я попытаюсь проехать и свалюсь в кювет…
— Я дойду пешком.
Я подождал у дороги, пока он уедет, затем, преследуемый северным ветром, двинулся вверх по холму и вошел в голый, без листьев лес. Кедры, которые Папси и я посадили для защиты от ветров, были выше и гуще. Тропинки, проложенные кроликами, тянулись вдоль жесткого, как колючая проволока, заграждения из кустов дикой малины, глубоко врезаясь в снег. На вершине холма под дубами стоял старый двухэтажный дом, но я сначала пошел к псарне. Там был глубокий нетронутый снег. Нет больше английских гончих. Как нет и толченого зерна в кормушках для птиц у кухонного окна. Я позвонил.
Дверь открыла моя невестка, Эдуина, жена Рода. Ей было тридцать два, она была моложе меня на три года.
— Боже мой! Крис! — Она сжала губы. — Мы не…
— Мама написала, что старик болен.
Она действительно написала: «Твой отец очень болен. Хотя тебя, конечно, никогда не волновало, живы мы или нет…»
И тогда Эдуина решила, что мой тон дает ей право продемонстрировать свою добропорядочность:
— Я удивляюсь, что у тебя хватило нахальства явиться сюда, даже если тебя и отпустили под честное слово или еще как-то.
— Стало быть, обо мне пока никто не справлялся.
— Если ты опять собираешься втаптывать в грязь имя семьи…
Я прошел мимо нее в холл.
— Что со стариком? — Я называл его «Папси» только про себя.
— Он умирает, вот что с ним.
Она произнесла это с каким-то злобным удовольствием. Ответ потряс меня, но я лишь произнес нечто нечленораздельное и прошел в гостиную. С верхней площадки лестницы крикнула моя старуха:
— Эдди! Кто это?
— Просто… торговец, мама. Он подождет, пока уйдет доктор.
Доктор. Как будто какой-то проклятый костолом был единственным в мире целителем. Когда тот спустился вниз, Эдуина попыталась быстро проводить его, прежде чем я его увижу, но я поймал его руку, когда он просовывал ее в рукав пальто.
— Хочу задержать вас на минуту, док. Насчет старика Миллера.
Он был около шести футов, на пару дюймов ниже меня, но фунтов на сорок тяжелее. Он высвободил руку.
— Послушай, парень…
Я схватил его за лацканы и встряхнул так, что одна пуговица отскочила и очки съехали на нос. Его лицо налилось краской.
— Старый друг семьи, док. — Я показал большим пальцем наверх. — В чем там дело?
Это было идиотизмом, полным идиотизмом, конечно, расспрашивать его; в любую секунду полицейские могли догадаться, что фермер в сгоревшей машине был все-таки не я; я влил достаточно бензина, прежде чем чиркнуть спичкой, так что они смогли бы снять отпечатки только с ботинка, который я подбросил; но они установят его личность по форме зубов, как только обнаружится, что он пропал. А установив это, они придут сюда, чтобы задать вопросы, и тогда этот брюзга сообразит, кто я такой. Но я хотел знать, действительно ли Папси был так плох, как сказала Эдуина, а терпением я никогда не отличался.
Костолом одернул пиджак, пытаясь восстановить достоинство.
— Он… судья Миллер очень слаб, слишком слаб, чтобы двигаться. Вероятно, он не доживет до конца недели. — Он всматривался в меня, пытаясь увидеть на лице огорчение, но ничто так не учит скрывать свои чувства, как федеральная тюрьма. Разочарованный, он продолжал:
— Легкие. Я взялся за это слишком поздно, конечно. Он быстро сдает.
Я опять указал ему большим пальцем:
— Вы знаете, как выйти.
Эдуина стояла на верхней площадке лестницы, на ее лице снова появилось выражение воплощенной добродетели. Похоже, это семейная черта, даже у тех, кто вошел в нее не так давно. Только Папси и я были лишены этого.
— Твой отец очень болен. Я запрещаю тебе…
— Прибереги это для Рода, с ним это может пройти.
В комнате я увидел руку старика, безвольно свисавшую с кровати, дымок от зажатой в пальцах сигареты поднимался к потолку тонкой прямой струйкой. Рука, бицепсы которой в обхвате когда-то были добрых восемнадцать дюймов и от маленького плотно сжатого кулака которой мне не раз доставалось, эта самая рука теперь не могла даже сигарету удержать в вертикальном положении.
Старуха поднялась с кресла, стоявшего в ногах его кровати. Лицо ее побелело. Я обнял ее.
— Привет, ма.
Она напряглась в моих руках, но я знал, что высвобождаться она не будет. Только не здесь, не в комнате отца.
На мой голос он повернул голову. В его шелковистых седых волосах мелькнул отблеск света. Его глаза, слегка затуманенные надвигающейся смертью, были чистого светло-голубого цвета, как тень березы на свежем снегу.
— Крис, — произнес он слабым голосом. — Сукин сын, мальчик… Я рад, тебя видеть.
— Еще ли тебе не радоваться, ленивый черт, — горячо отозвался я. Я стянул с себя галстук. — Так разленился, что даже английских гончих больше не держишь!
— Хватит, Крис, — сказала мать, стараясь, чтобы ее голос звучал непреклонно.
— Я просто посижу здесь немного, ма, — добродушно сказал я. Я знал, что Папси не протянет долго, и хотел побыть с ним как можно больше. Она темной тенью в нерешительности постояла в дверях, потом повернулась и молча вышла, вероятно, чтобы позвонить в банк Роду.
Следующие два часа говорил в основном я; Папси просто лежал с закрытыми глазами, как будто спал. Но потом заговорил, вспоминая былые времена: как мы с ним обегали систему капканов, как однажды, в брачный сезон, большой белохвостый самец оленя преследовал его по лесу, пока Папси не хлестнул его веткой по носу. Только после того, как он стал судьей, мы стали отдаляться друг от друга. Наверное, в двадцатилетнем возрасте я был слишком необузданным, таким, как и он был прежде. Только я остался таким и потом.
Около семи часов в дверях появился мой брат Род. Он был выше меня, светлоглазый, со срезанным подбородком, широкий и массивный, атлетического телосложения — да только кишка у него была тонка, и в школе он не играл в футбол.
— Моя жена рассказала, какие гадости ты ей наговорил, — это было сказано тем самым тоном, каким он давал разнос кассирам. — Мы обсудили это с мамой и хотим, чтобы ты уехал отсюда сегодня же вечером. Мы хотим…
— Вы хотите? Пока старик не умер, это его дом, не так ли?
Тут он бросился на меня — удар был правой, и я блокировал его открытой ладонью. Потом дважды ударил наотмашь тыльной стороной ладони, сильно, по лицу, так что голова его качнулась.
Я прижал его к стене. Я мог врезать ему в пах так, чтобы он согнулся, и, сцепив руки, ударить по основанию шеи, одновременно двинув коленом в лицо; и я с удовольствием сделал бы это. Необходимость уйти прежде, чем за мной придут, грызла меня подобно тому, как куница в западне перегрызает собственную лапу, чтобы освободиться. Но я лишь отступил назад.
— Ты… ты хищная тварь! — Он чисто женским жестом приложил ладони к щекам. Вдруг глаза его театрально округлились, его осенило. Я удивился, почему это дошло до него так нескоро.
— Ты… Ты сбежал! — выдохнул он. — Совершил побег! Скрываешься от правосудия!
— Да. Что и буду делать дальше. Я знаю вас, всех вас. Больше всего вы боитесь, что полиция заберет меня именно здесь. — Я попытался имитировать его интонацию. — О! Скандал!
— Но они будут тебя искать…
— Они думают, что я мертв, — отрезал я. — Я сорвался со скользкой дороги в угнанной машине на юге Иллинойса, она перевернулась и взорвалась вместе со мной.
— Ты хочешь сказать… что в той машине действительно находится тело? — Он был парализован ужасом.
— Точно. — Я знал, что он думает, но не стал рассказывать, как оно было на самом деле, — старый фермер согласился подвезти меня в Спрингфилд, потому что принял сжатый кулак в кармане моего пальто за пистолет. На безлюдной проселочной дороге он задел обледенелый участок и сорвался. Его проткнуло рулевой колонкой, поэтому я забрал его ботинки и на одну его ногу надел свой. Другой, на котором были мои отпечатки пальцев, я оставил лежащим поблизости, чтобы его легко было найти, но не настолько близко, чтобы он сгорел вместе с машиной. Род все равно бы этому не поверил. Я сказал:
— Принеси мне бутылку виски и пачку сигарет. И позаботься, чтобы Эдди и ма молчали, если кто-нибудь будет спрашивать обо мне.
Я открыл дверь, чтобы Папси мог слышать:
— Ну что ж, спасибо, Род. Действительно приятно снова быть дома.
Одиночное заключение приучает легко обходиться без сна или мгновенно засыпать, в зависимости от того, что требуется. Последние тридцать семь часов жизни Папси я не спал, покидая стул около его кровати только для того, чтобы посетить ванную или послушать с верхней площадки лестницы, когда раздавались звонки телефона или в дверь. Каждый раз я думал — вот оно! Но мне продолжало везти. Если бы только они еще задержались, чтобы я мог побыть здесь до тех пор, пока Папси не умрет. В ту секунду, когда это случится, говорил я себе, я уже буду в пути.
