— Зато конфет принесет. Во, — Женька показал, сколько она принесет: наверно, мешок, выше головы показал.
— А вообще нехорошо, — сказала я Андрею, — не будет на похоронах.
— Может, придет еще.
— Андрей, — я спросила, — почему люди лгут друг другу?
— Не знаю.
— Ответь!
— Я тебе не лгу.
— Люди, спрашиваю.
— Людей много. Пригляжусь, лет через двадцать отвечу. Одни лгут, другие нет.
— Все лгут. Даже боги. Вон в Древней Греции все эти Зевсы, Венеры только и делали, что козни строили друг против друга. Боги. Каковы же люди?
— Лучше. Сильнее. Люди все могут. Боги — ничего. Не боги людей создают, а люди богов.
— Ага, создают. Знают, каковы их боги, а поклоняются. Сами себе лгут — совсем подло. Знают правду, а молятся неправде. Проповедуют одно, делают другое.
Он засмеялся.
— Ты что, окончательно разуверилась в человеческом роде?
— Угу.
— И во мне?
— Подавно!
— Ну что ж. Когда топиться пойдешь, не забудь камень привязать. А то передумаешь еще. В последний момент.
— Что я, дура, что ли? Я жить буду. Назло тебе. Я на Братскую ГЭС уеду.
Почему на Братскую? Никогда не думала ни о какой Братской ГЭС. Зачем сказала, сама не знаю.
На причале в рельс забили: обед. Значит, мне пора домой возвращаться. Тетю Аню вывозить на прогулку. Так и живу — то туда, то сюда бегаю. Каждый день после обеда я тетю Аню вожу в коляске по поселку. Работенка — не дай бог. Язык высунешь, катая ее вверх-вниз. По домам я ее вожу: ей кажется, что люди нуждаются в ее советах и указаниях. Она учит их, как жить. Просвещает.
Прибежала я домой. Там Краб сидит. Ведет с тетей Аней научную беседу. Что-то об облаках и влажности. Вот бы и их поженить — сверхинтеллектуальная была бы пара. Но не поженишь — слишком он для нее молод. Меня увидел — собрался уходить. Я вытащила из комода деньги, нагнала его во дворе.
— Вот. Общественное поручение. Пожалуйста, купите водку. Ходили с Иваном Прокопьевичем на охоту? Работайте.
Взял деньги, не пикнул.
Я хотела тетю Аню усадить в коляску. Но она сказала:
— Погоди. Поговорим.
Я вздохнула, села к ней на кровать. Ох уж это «поговорим»! Значит, будет очередное нравоучение. Как она хочет казаться сильной! А на самом деле она слабая. Потому-то так ортодоксальна, как газетная передовица. И совсем не добрая. И завистливая. Она оттого и рассердилась на маму и Олега Николаевича, что позавидовала им.
— Я хочу, чтобы ты меня правильно поняла.
Ну, конечно, будет нравоучение.
— Постараюсь, — сказала я. И руки сложила на коленях: пай-девочка.
— Теперь многое изменится в нашей жизни. Мать замуж выйдет. Я рада за нее. Он человек хороший. Ты должна их понять. Быть тактичной.
— Хорошо, буду, — ответила я. Но я знала: это не главное, это предисловие, главное впереди. Интересно, что за камешек она пульнет в меня?
— У нее будут новые заботы, новые обязанности. Она уже не сможет уделять тебе столько внимания, как прежде… Но это не значит, что ты должна менее строго относиться к себе…
— Конечно, — сказала я. Нет, и это еще не главное.
— Меня беспокоят твои отношения с Андреем.
Наконец-то! Вот и главное появилось. Только какая связь между маминым замужеством и моими отношениями с Андреем? Зачем вертеться вокруг да около? Терпеть не могу играть в кошки-мышки. Я сказала:
— Не беспокойтесь, тетя Аня: мы любим друг друга.
Она засмеялась. Обидно засмеялась.
— Не смейтесь, — сказала я. — Не смейтесь. Я люблю его.
— Как же мне не смеяться, если смешно? Что ты, голубушка, знаешь о любви? Тебе думать-то об этом рано. «Люблю». Погоди, успеешь в любовь наиграться. А пока в куклы играй — это по возрасту более подходит.
— Может быть, — сказала я, — но я его люблю.
— Она завтра пройдет, твоя любовь.
— Тогда о чем же вы беспокоитесь? Пройдет — и все.
— Как ты разговариваешь? Ты понимаешь, как нагло ты разговариваешь?
— Нет, не понимаю.
— Одним словом, тебе рано бегать с мальчишками. Ты же от рук отбилась. Где ты там с ним пропадаешь? Что делаешь?
Я разозлилась, сказала:
— В лесу, тетя Аня. Целуюсь.
— Что ты городишь, девчонка?
— Это правда, — сказала я.
Мама пришла. Остановилась в дверях:
— Что у вас тут?
— Ничего особенного, — ответила я, — просто тетя Аня занимается моим воспитанием. Я не должна больше встречаться с Андреем. Это безнравственно.
— Да, именно это я и хотела тебе внушить, — сказала тетя Аня, — ты правильно поняла.
Я смотрела на маму. Она подошла, обняла меня:
— Я тебе верю, девочка, но…
— Какое «но», мама! — Я чуть не заплакала.
— Подожди, выслушай, — сказала она. — Мне ведь тоже было восемнадцать. Правда? Я тоже воображала себя умнее всех, очень взрослой… В этом возрасте легко принять мнимое за настоящее… Очень…
Она обнимала меня, а я едва удерживалась, чтобы не убежать, не заплакать. Слова ее были мягкие, добрые, а мне от них было больно. Все, что она говорила, я и сама знала. Она ничего не запрещала, но фактически втолковывала то же, что тетя Аня: рано думать о мальчиках.
Я не выдержала:
— Зачем вы вокруг да около? Называйте все своими именами. Не надо меня оберегать. Не обтесывайте. Я не бревно. Кому это надо, чтобы я вашими глазами на все глядела? От лжи оберегаете? Ложью оберегаете! Ведь я вижу, что это ложь. Вижу. И что? Должна убеждать себя в обратном?
— Какая ложь? — спросила мама. — И кому ты это говоришь? Подумай.
— Тебе. Матери. Ты всегда меня оберегала. Неправдой. От излишней доброты. Я уже наслушалась, как дети родятся, а ты все сказочку про аиста рассказывала. Про отца почему не говорила правду? И сейчас тоже обманываешь. Называй вещи своими именами. Знаю, чего вы боитесь. Не бойтесь, не принесу ничего в подоле. Не повторю твоих ошибок.
Мама отшатнулась, страшными стали ее глаза. Она охнула, вскинула руку.
— Ударь! — крикнула я. — Ударь!
Она не ударила. Она сказала:
— Дрянь!
Я выскочила во двор, крикнула:
— Живите, как хотите, не вернусь! — и помчалась по улице, сама не зная куда.
К морю спустилась. Посидела на камне, поревела. «Утопиться, что ли?» Утоплюсь. Мама будет волосы на себе рвать. Тетя Аня тоже. А я в гробу, сложив ручки, буду лежать. Безмолвная и красивая. И нездешняя. Так о покойниках всегда в книгах пишут. Мама в лоб меня станет целовать. А лоб холодный. И прощения будет просить. «Прости, Варенька, прости, доченька». Я бы ее и простила, да не смогу уже: мертвая. Раньше бы думала, а то довела родную дочь.
Но топиться мне совсем не хотелось, я поднялась с камня, пошла к причалу.
Рыбаки в море уходили. В ночь. Завтра завалят поселок рыбой. Рыбы в этом году у нас много.
На стене рыбоприемника висела афиша: «В воскресенье в клубе состоится лекция А. А. Королева „Новейшие методы улова рыбы“. После лекции танцы».
Скажите пожалуйста! А. А. Королев — это Андрей. Что-то он разошелся, уже третью лекцию читает.
Под афишей на земле сидел краб. Настоящий. Глаза выпучил: удивлялся, наверно, какой он умный, этот А. А. Королев.
— Дурачок, куда выполз? В кастрюлю захотел? — Я бросила его в море.
Нет, домой я не вернусь. Я свинья порядочная, но все равно домой не вернусь. Со своей добротой они из меня сделают какую-нибудь ханжу. Лгать научат самой себе. А себе самой я не хочу лгать. Я люблю его. И не буду убеждать, что не люблю. Если бы мама на самом деле помнила, какой была в восемнадцать лет, не называла бы меня без конца девчонкой и ребенком. Где грань, делающая из ребенка взрослого? Кто это знает? Можно в сорок не чувствовать того, что другой видит, чувствует в шестнадцать. А в шестнадцать можно быть таким же, как семилетний. Конечно, годы дают опыт. Но всегда ли самый старый — самый умный? Терпеть не могу, когда мама сюсюкает, когда с превосходством взрослого отделяет меня от себя. Нет, дети, как правило, лучше понимают взрослых, чем взрослые детей.
Я бы и в самом деле уехала на Братскую ГЭС, что ли. Уехала бы. И уеду. Отучусь этот последний год. И уеду. Прощай, школа, Новоморской, прощай.
Да, да, я действительно была взбалмошной, самонадеянной девчонкой. Девчонкой! Но теперь я другая. С тех пор, как поняла, что люблю Андрея. Он опять уедет в свой рыбный институт. Я долго не увижу его. До будущего лета. Но не забуду. Зачем это нужно, чтобы я лгала сама себе? Им будет спокойнее? А мне?
Господи, мне и прежде нравились разные мальчишки. Но это — другое. Это любовь. Они и не знают, что мне и страшно и грустно. Я понимаю, не дура, — прошло мое детство. Меня будто наделили ответственностью за свою и другую жизнь. Как мне избавиться от нее? Не знаю. Пусть научат. Научат — и это будет нравственно? Тысячу раз я говорила: «Он некрасив, он не лучше других, ты выдумала его, не встречайся с ним». Сама себе говорила, без их поучений. И тысячу раз понимала, что лгу себе. Не все ли равно, красив он или нет, если даже со своими большими ушами и острым своим носом он для меня единственный. Да, совсем не лучше всех. Но один на всем свете! И имя у него единственное. В нем тысяча значений, оно осязаемо, имеет цвет, запах: Андрей, Андрей, Андрей…
