припомни, какой из этих близнецов родился первым? Это очень, очень важно не только для меня, но и для тебя.
Пожилой служитель Единого беспомощно улыбнулся:
— Так ведь это общеизвестно, мой лорд герцог. Первым родился Габриэль. Он появился раньше на две минуты, это все зафиксировано в королевских документах!
Великий герцог покачал головой:
— Ты все-таки подумай, отец Беренгарий. Подумай. Я тебя пока не тороплю. Дело ведь было давнее, наверняка многие события, которые с тобой с тех пор случились, заслонили этот момент…
Жрец попытался покачать почти намертво зафиксированной головой:
— Нет, мой лорд. Я помню это совершенно точно и вижу перед глазами, как сейчас. Первым на свет появился принц Габриэль, отец Его Величества Максимиллиана…
Хлесткий удар обжег щеку старика. Отец Беренгарий зажмурился. Когда жрец все же отважился открыть глаза, он увидел, что герцог Гильом впал в ту ледяную ярость, в которой, как утверждали придворные, он был способен на что угодно.
— Ложь, — отрезал герцог. — Но я постараюсь убедить тебя отказаться от вранья. Возможно, это освежит твою память?
Герцог сделал знак, и рядом с ним снова появился человек в маске палача. На его правую руку была надета толстая рукавица. Палач держал клещи, сжимающие брусок раскаленного докрасна железа. Герцог кивнул и отступил на шаг. Его помощник медленно поднес раскаленный металл к левой подмышке жреца и плотно прижал.
Тело отца Беренгария пронзила жгучая боль. Пожилой жрец задергался и тоненько закричал. Железо зашипело. В воздухе разлился запах горящей плоти. Палач убрал брусок.
Отец Беренгарий перестал кричать. Теперь он лежал, тяжело дыша и обливаясь потом. Палач убрал клещи и снял перчатку. Герцог, с хладнокровным спокойствием наблюдавший за этой сценой, снова приблизился к столу. Он достал из кармана белоснежный батистовый платок, отделанный кружевом, и заботливо вытер лоб служителя Единого.
— Не заставляй меня продолжать, преподобный отец. Давай сделаем так: сейчас я приказываю тебя отвязать, тебе возвращают одежду, ты садишься за стол и пишешь документ о том, что произошла чудовищная ошибка и пятьдесят семь лет назад ты объявил старшим не того из принцев. Ставишь на этом документе свою подпись и личную печать. Как только ты это делаешь, я велю исцелить твой ожог, ты остаешься моим гостем. А после своей коронации я с почестями отпускаю тебя и твоего ученика, и мы никогда больше не вспоминаем об этой досадной размолвке.
Отец Беренгарий криво и заискивающе улыбнулся дрожащими губами:
— Сын мой, пойми, даже если бы я и хотел, я не могу идти против истины. Ты носишь титул Великого герцога, это тоже немало. Ты второе лицо в королевстве. Знаешь, сколько ты можешь сделать для своей страны и народа?
— Я сделаю еще больше, когда стану первым лицом в королевстве, — поморщился Великий герцог. — А ты этому препятствуешь, — Он повернулся к палачу. — Как ты считаешь, мэтр Оллорнас, мы выждали достаточно, чтобы повторить?
— Вполне, — поклонился тот. — Наш подопечный еще вполне крепкий старик, мой лорд герцог.
— Продолжай, — герцог кивнул подручному, и тот достал из жаровни еще один брусок и показал его жрецу:
— Говорят, в паху больнее, чем подмышкой. И заживает хуже. Сейчас посмотрим, так ли это.
С этими словами палач прижал раскаленное железо к внутренней стороне бедра старика, совсем близко к промежности, и подержал чуть дольше. Отец Беренгарий снова задергался и закричал. Теперь его лицо было залито не только потом, но и слезами. Герцог смотрел на жреца с холодным любопытством:
— Неужели оно стоит того, святой отец?
Беренгарий вслипнул:
— Ты напрасно берешь грех на душу, истязая беззащитного старика, сын мой… Даже если бы я хотел помочь тебе, я был не один. Со мной была благочестивая мать Агата Роклинальская. Насколько я знаю, она еще жива, и она никогда ничего подобного не подпишет…
Великий Герцог Гильом рассмеялся:
— Ты не представляешь себе, как я люблю, когда меня недооценивают, преподобный отец! Я могу прямо сейчас предоставить тебе возможность поздороваться с преподобной Агатой. Поднимите его!
Из темноты пыточной выступили двое стражников герцога. Они с натугой стали вращать два скрипучих деревянных колеса по бокам стола, на котором был закреплен отец Беренгарий. Доска начала поворачиваться. Вскоре доска с привязанным к ней жрецом повернулась почти вертикально.
И тогда отец Беренгарий увидел. В помещении, кроме того стола, на котором был зафиксирован он сам, таких столов, окруженных по четырем углам большими горящими факелами, было еще два. К одному из них, в той же позе что и сам Беренгарий, был прикован избитый и испуганный Эрасмус, а на втором…
— Сила Единого… — прошептал жрец белеющими губами. — О Благословенный, даруй детям твоим избавление от мучений и вечный покой…
То, что лежало на третьем столе, было очень сложно назвать человеческой фигурой. Это была изломанная, скрюченная горка кровавого месива, по которой было совершенно непонятно, мужчина это или женщина, старый он или молодой, живой или мертвый, какие у него волосы, какого цвета глаза. Единственное, что уцелело у несчастного — это правая рука. Холеная женская рука с аккуратными ногтями, никогда не державшая ничего тяжелее и грубее гусиного пера.
Палач взял кочергу и наугад ткнул в лежащую на столе окровавленную тушу. Фигура слабо дернулась и издала звук, похожий на бульканье.
— Считайте, что преподобная мать Агата с вами поздоровалась, — усмехнулся Гильом. — Она согласна подписать бумаги сразу, как только это сделаете вы.
Отец Беренгарий с ужасом уставился на Великого герцога.
— Что ты с ней сделал?! Воистину ты безумен, Гильом Де Тайер, безумен и жесток! И ты еще хочешь занять трезеньельский трон?! Я отказываюсь что-либо писать и подписывать, тебе не место во главе государства!
Герцог Де Тайер усмехнулся:
— Тебя не страшит даже перспектива оказаться в таком же состоянии, как и несчастная Агата Роклинальская? Она тоже очень храбрилась, знаешь ли. Ровно до тех пор, пока мэтр Оллорнас не начал с ней работать. Ты ведь не хочешь испытать, что бывает, когда с тебя сдирают кожу мелкими клочками? А когда потом ломают все кости, которые только можно сломать? Впрочем, для тебя у меня есть развлечение получше. Мальчишка ведь — сын твоей
