Тогда де Косье решил «бить противника его же оружием» и взялся за выпуск целой серии дуэльных брошюр под названием «Шпага и честь». Постарался на славу. Сударый, просматривая снимки конкурента, только языком цокал, вспоминая, как ему было не до грамотного освещения в тот осенний день, когда молодой дворянин Пискунов-Модный намеревался отправить оптографа на тот свет при всем честном народе.
Однако тут Кривьена ждали целых два удара. Во-первых, попытавшись скопировать «нелепую скандальную рекламную кампанию» Сударого, он понес незапланированные убытки в виде штрафов, которые полиция выписала нанятым актерам за нарушение общественного порядка. А во-вторых, брошюры не снискали популярности. Красивые, глянцевые, они были единодушно приняты провинциальным бомондом за вопиющий китч.
«Эти добротные постановочные работы, вмещающие по шестьдесят секунд гладкого, отрепетированного действия, не идут ни в какое сравнение с нарочито небрежными иллюстрациями г-на Сударого, — писал в колонке „Общественные чтения“ известный критик Глубокопов. — Всем известно, что последний знает толк в оптографии. Многочисленные свидетели утверждают, что на площади, где проходила съемка, имелось необходимое осветительное оборудование, которым, однако, г-н Сударый, не имея в том крайней нужды, не воспользовался, покуда было возможно снимать при естественном освещении. Для чего же? Именно для того, чтобы создать у зрителя ощущение случайности снимка, эдакой подсмотренности зрелища. В этом отношении особенно хороша преднамеренно передержанная картинка, где движения бойцов смазываются — у зрителя возникает стойкое чувство, будто это он сам, присутствуя на поединке, не успевает разглядеть стремительные движения дуэлянтов.
Вот за счет подобных художественных находок „История одной дуэли“, с виду простенькая и незатейливая, поднимает серьезные проблемы современного общества, — вдохновенно продолжал критик. — Эта не просто рассказ о конкретной схватке — это намек на всеобщее равнодушие к тому, что рядом с нами кипят страсти и, быть может, совершаются преступления, тогда как сами мы остаемся спокойными зрителями, будто между нами и чьей-то бедой или чьей-то ошибкой действительно существует рампа либо граница кадра.
Но рампы нет!
Сам г-н Сударый уверяет, что для него это был просто интересный технический эксперимент — однако мы позволим себе не поверить ему, ибо в таком случае не было, конечно, нужды создавать ажиотаж столь острой рекламной кампанией. Талантливый художник сотворил два произведения: одно, вышедшее в типографии, и другое, разыгранное на наших глазах. Не будем скрывать: какое-то время город пребывал в уверенности, что дуэль состоится на самом деле — и не окажись вся история остроумным розыгрышем, чья-то гибель легла бы на совесть общества.
Нет рампы, господа, и нет границы кадра!
В свете этого разговора особенно угнетает неумелая эксплуатация г-ном де Косье чужого открытия. В его высококачественных снимках нет души, нет глубокого художественного замысла. Выпуски „Шпаги и чести“ пользуются некоторым успехом у молодежи, но из них нельзя извлечь ничего, кроме приемов фехтования, а их честнее было бы преподнести в виде спортивного пособия…»
Кривьен де Косье пришел в бешенство от этой рецензии, а «История одной дуэли» после нее переиздалась двухтысячным тиражом и, сопровождаемая все новыми комментариями господина Глубокопова, шагнула за пределы губернии и даже привлекла внимание столичных литературных журналов.
Для Сударого слава обернулась лишними хлопотами и пудами бумаги, которые он был вынужден исписывать, вежливо отказываясь от предложений различных редакций «сделать что-нибудь в таком же духе», ссылаясь на отсутствие литературного дара и случайность успеха.
Пришло ему письмо и от известного оптографа Колли Рож де Крива, которому Сударый в свое время отказался помогать в разработке нового изобретения.
«Нечестно это с вашей стороны, милостивый государь! Сами говорили о том, что негоже подсматривать посредством объектива за разумными, а теперь эксплуатируете идею!» — писал тот.
«Для того и эксплуатирую, чтобы на примере показать всю отвратительность подсматривания», — вывернулся Сударый в ответном письме.
Рож де Крив переписку не продолжил, а де Косье то ли затаился, то ли отчаялся, но темные замыслы, как видно, питал — и вот его мысль, тяжкая, напоенная душной завистью, витала над Непеняем Зазеркальевичем, вторгаясь в его сны.
Переплет покачал головой. Надобно с косьевским домовым потолковать, пусть внушит своему жильцу, что негоже этак поступать. Не сглаз, конечно, но уже близко к тому. Переплет коснулся снов Сударого и отогнал темное облако — «отзеркалил», как он это называл. Для наглядности — пускай на себе испытает, каково под гнетом чьих-то дум ходить.
Тут он почувствовал шаги на крыльце и развоплотился, материализовавшись у входной двери. Гость, конечно, и не думал стучать — нет нужды: едва он приблизился, Переплет уже смахнул защитные чары, а потом опять «намахнул», когда визитер просочился сквозь дверь.
— Доброй ночи, Переплет Перегнутьевич, — пробасил вошедший. — Доброго здоровьичка. Как поживаешь?
— И тебе ночи доброй, Шуршун Шебаршунович, — поклонился Переплет, — и здоровья крепкого. Ладом живем, за что тебе и науке твоей спасибо.
Дядя Переплета — домовик знатный, солидный, у него и борода надвое расчесана, а это, к слову молвить, не всякому позволительно. Шубейка из овчины, поддевка ватная — шитья домашнего, а валенки (вот тебе и консерватор!) мануфактурные да с калошами, загляденье.
— Идем ко мне, — пригласил гостя Переплет, и оба домовых просочились в подвал.
Мало кого Переплет к себе за печку приглашал, но уж дядю — завсегда. Там у него было попросторнее, чем с виду, это по науке «искривленное пространство» называется. Только тому, кого Переплет сам за руку вводил в него, становилось видно, что, кроме старой шапки-ушанки, между печкой и стеной ухитрялось помещаться целое хозяйство. Два сундука с ковриками, плетеный кружок на полу, два креслица, стол, на гвоздиках кой-чего поразвешено, а в углу полулежат огроменные, по сравнению с хозяином, старые часы с кукушкой. Часы сломанные, если глядеть простым глазом, но духовный отпечаток прежних владельцев в них остался, и домовому этого вполне хватало, чтобы видеть время.
Скинув верхнюю одежду, Шуршун Шебаршунович уселся в предложенное кресло. На столике тут же явились начарованные загодя самовар (Переплет позаимствовал его на время из кухни, уменьшив и втиснув в свое жилище), розеточки с вареньями и бублики.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
