— Что отразилось на портрете? — повторил Залетай Высокович вопрос.
— Снимок оказался много лучше, а не хуже, чем ожидалось, — как можно спокойнее ответил Сударый. — Мне ли вам говорить, что Простаковья Добролюбовна — натура впечатлительная и ранимая? Она увидела на портрете себя такой, какой хотела бы, но почему-то не может быть.
— По-вашему, такой малости хватило, чтобы ввергнуть ее в отчаяние?
— Нет. Сперва было потрясение. А в отчаяние ее ввергли вы, когда, вместо того чтобы поговорить с ней, принялись обдумывать убийство на дуэли. Она ждала ваших слов, а видела только мрачное лицо — вот и решила, что ее догадки правильны.
— Я вам не верю!
— Не хотите верить. Но в глубине души понимаете, что я прав. Прав я, наверное, и в том, что первым делом вы поделились бедой с Принципиалием Поперековичем?
— Да, это так.
— И он, конечно, даже не попытался рассеять вашу ярость, ни слова не сказал о Простаковье Добролюбовне, а вместо этого принялся расписывать меня как ничтожного мещанина, нахватавшегося верхушек магических наук? В общем, всеми силами подталкивал к дуэли, на которую сам однако не явился? — Пискунов-Модный не ответил, но по лицу его было видно, что предположение верно. — Послушайте, на нас смотрят, да и холодно просто так стоять. Давайте закончим спектакль, а потом отправляйтесь к Простаковье Добролюбовне и уговорите ее показать вам портрет. Если найдете, что я обманул вас, встретимся снова на любых ваших условиях и без назойливого внимания общества.
На них и правда глядели уже с недоумением.
— Позвольте, так дуэли не ведутся! — крикнул городовой.
— Господа, убедительно прошу не мешать нам, — строго ответил Сударый, оглянувшись. — Мы обсуждаем сценарий. Что вы решили? — понизив голос, спросил он у Залетая Высоковича.
Модный юноша кусал губы.
— Будь по-вашему. Но помните: если вы солгали, я разыщу вас и на земле, и под землей, и даже на другой планете…
— Очень хорошо, — кивнул Сударый, ежась на ветру. — Теперь нужно отснять несколько ударов, а потом я потребую заменить рапиры — у моих тупые наконечники. Персефоний, у тебя все готово? Начинай!
Разойдясь после очередной сшибки, Сударый, преувеличенно жестикулируя, заявил о намерении сменить оружие. Секунданты, войдя в кадр, выдали дерущимся другую пару клинков. Персефоний перешел ко второй камере.
— Последний снимок, — сказал Сударый сопернику.
Тот кивнул и встал в позицию. Курет Эпсумович взмахнул рукой. Сударый приоткрылся, Пискунов-Модный тотчас сделал великолепный финт и поразил соперника в грудь — да ощутимо, так что оптограф отшатнулся и упал на колено.
Зрители зааплодировали, а городовой азартно воскликнул:
— Вот это удар!
— Вам не очень больно? — с преувеличенной заботой поинтересовался модный юноша.
— Терпимо. Но можно было и не спешить: я использую экспозицию около тридцати секунд — и что теперь снимать?
— Оказание помощи раненому, я полагаю. Введем это в сценарий. — Он подозвал кивком Курета Эпсумовича, наклонился к Сударому и тихо добавил: — Если вы сказали правду, я охотно извинюсь за грубость. Но если солгали — следующий поединок будет куда короче.
Недолгий осенний день угасал, и, когда они возвращались с площади, Персефонию уже приходилось отворачиваться от низко стоящего солнца, норовившего заглянуть под расшитые серебряной нитью поля сомбреро.
Вереда и Переплет встретили Сударого у порога, и у оптографа потеплело на сердце: столь искреннее беспокойство за себя увидел он на их лицах.
— Вереда, я сегодня непозволительно задержал тебя, — повинился Непеняй Зазеркальевич. — Ты, наверное, уже спешишь?
— Ничего страшного, я сегодня ничем не занята, так что, если не возражаете, немного задержусь, помогу Переплету навести порядок.
Инспекторы губернской службы магического надзора и в особенности городовые, которым досталось только стеречь кареты, уже соскучились без начальства: ничего запрещенного в доме Сударого, естественно, не нашлось.
— Что ж, я лично займусь разумным, подавшим прошение о досмотре, — грозно сказал Немудрящев, отпуская сослуживцев. — Можете быть свободны. А я останусь, чтобы принести извинения господину оптографу.
Сударый расплатился с перевозчиками и вместе с Персефонием перенес оборудование в студию. Немудрящев вошел вслед за ними.
— Непеняй Зазеркальевич, так что же все-таки произошло?
— Всего лишь недоразумение, — ответил оптограф, закручивая винты на треноге «Даггер-вервольфины». — Помните…
— Одну минуточку, — вмешался Персефоний, вместе с Вередой расставлявший по местам держатели для осветительных приборов. — Мне кажется, Добролюб Неслухович, вы о чем-то забыли.
— О чем же?
— Об извинениях, — напомнила Вереда.
— Прошу прошения! Господа, от лица всей службы губернского магического надзора и от себя лично приношу Непеняю Зазеркальевичу искренние извинения за необоснованное вторжение. Обещаю, этот случай будет рассмотрен и принят к сведению.
— Ну ладно, хоть перед человеком извинились, — проворчал Переплет. — Про себя уж молчу, кто об нас, домовиках, вспоминает? Ох времена пошли…
— Уважаемый господин домовой, перед вами я как раз намеревался извиниться отдельно, — поспешил заверить Немудрящев и на всякий случай добавил: — А также перед остальными сотрудниками ателье. Однако мне не терпится услышать объяснение давешних событий.
Да и всем, кажется, интересно было послушать.
— Помните, Добролюб Неслухович, я давал вам журнал с оптографическим романом? Вы напрасно в тот раз не воспользовались моим предложением рассмотреть художественные оптографии через очки-духовиды. Я говорил о том, что талантливые актеры способны передать даже ауры своих персонажей, а улавливаются они посредством призматических объективов, каковым пользуюсь в последнее время и я. Именно с помощью такого объектива был сделан снимок вашей дочери. А она, Добролюб Неслухович, обладает несомненными актерскими способностями. Желая предстать в наиболее выгодном свете, тем более в присутствии любимого человека, да еще такого, как господин Пискунов-Модный, виднейший из женихов Спросонска, ваша дочь неосознанно сыграла перед объективом роль — роль девушки, по ее представлениям, идеальной. Этот идеал и был запечатлен — не столько силой оптографии, ибо, по правде говоря, для меня это был рядовой портрет очередной посетительницы, сколько силой актерского дарования.
— Вы в этом совершенно уверены? — спросил Немудрящев.
— Абсолютно. Впрочем, если я ошибаюсь, не далее как завтра со стороны Залетая Высоковича последует новый вызов. Однако я не сомневаюсь в правильности догадок. Рассказ Вереды Умиляевны, которая лично знает вашу дочь, собственное впечатление о ней — все говорило в пользу того, что Простаковья Добролюбовна очень, может быть, даже излишне… эмоциональна, а это нередко является признаком артистизма, который требует сопереживания. Развеять ошибку не составляло труда в самом начале, но, как я уже говорил Залетаю Высоковичу, его мрачная физиономия только укрепила вашу дочь во мнении, будто она совсем не так хороша, как могла бы или должна быть.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
