И он повышает голос:
– Ты… Ты непробиваема! Ты бездушная сука! Когда я ехал сюда, я надеялся!.. Нет, это невыносимо! – почти кричит он, привлекая внимание зевак у сцены, и срывает с себя кудлатый парик. Парик, а вслед за ним и хламида, наброшенная поверх джинсовой жилетки, летит прочь. – Я ухожу! Я ухожу, и передай своему сатиру и своднику Водолееву, что не вернусь в его бордель!
– Бордель? Неплохо сказано. – Только бы он не заметил, как дрожат губы в обиде на «суку». Льдина не может обидеться. Только растаять. По собственной глупости. – Уходишь, значит? А у тебя разве нет контракта?
– Контракта?! Да плевал я на контракт! Плевал я на тебя! Было бы ради чего унижаться! Захочу, и у меня будут сотни, тысячи таких, как ты! Нет, не как ты! Лучше! У меня будут женщины, а не… а не…
– А не бездушные суки? А насчет тысяч, это не перебор? Как, по-твоему, какой процент сук на тысячу?
Он не отвечает. Глаза как у побитой собаки. Очень трогательно и очень знакомо. Она всегда таяла, когда он выглядел несчастным. Лучше не смотреть. Лучше не смотреть, как он глядит на свое гипсовое лицо, размалеванное мертвыми красками. Но глаз не оторвать – какая сцена! Но кто выдержит, глядя в глаза своей смерти? Только не он, слабак. И голова летит, и разбивается о колонну, как и ее предшественница. Только та была разбита в ярости, а нынешняя – с отчаяния.
И он бежит с поля сражения, освистан публикой, закидан огрызками яблок и жареных пирожков. Позорный исход! Кому такого пожелаешь? Врагу не пожелаешь, а бывшему любовнику… почему бы и нет. Так ему и надо, слабаку. Слепцу.
– Торжествуешь? – Кто-то тронул ее за плечо. – Отлично сыграно, Дунаева. Прямо молодец! Я серьезно. Всю сцену на себе продержала. А Шубин слабак! Слабак! Жидковат для Олоферна, ты права. Найдем другого, это недолго. На нем свет клином не сошелся. Кандидаты слетятся, только брось клич! Завтра продолжим репетировать. За Олоферна пока я поработаю. Все лучше, чем… Ммм…
– Лучше, чем что? Не надо, не отвечайте. Вы ничего, кроме сцен и эпизодов, не видите, Водолеев. Для вас сценическая фальшь – лучшее лакомство. Все, что вне сцены, для вас – тот свет, совершенно непостижимый и не фактический. Для вас не существует ни истинной любви, ни искренней ненависти. Уж не знаю, как можно «поработать Олоферном». Вставить штепсель в розетку, нажать кнопку и поработать? Очень темпераментно получится! Вне всякого сомнения! Но я лучше воспользуюсь кофемолкой, – процедила Татьяна, сухо кивнула и направилась к ожидающему ее белому «Мерседесу».
– Сама кофемолка, – бормотал вслед растерявшийся и разобиженный режиссер. – Машинка швейная! Только бы по живому строчить! Зигзагом! Простегивать узорами, как одеяло! Чего мне только не приходится терпеть, отец-создатель? На мне живого места нет! Каждая фря о себе вообразит и себе позволяет… Каждая проедает плешь. Шакалихи коварные! Все их племя таково! Актрисульки! Нет среди них лучших! Все ищут лазейку в соглашеньях, чтобы себя потешить! За что я им деньги плачу, спрашивается? За жертвенное служение я им плачу! Где оно, где? Одна алчность, похоть да легкость в мыслях необыкновенная. Испокон веку. Ох… Придет время, меня канонизируют как мученика… И, может быть, даже наградят – посмертно! Пожалуй что, пришла пора писать «Житие святого Валериана Режиссера». Надобно заказать сценаристу. Еще, глядишь, и кино снимут…
* * *
– Порой я ловлю себя на том, что бываю чересчур резка, – вдруг пустилась наша героиня в откровения и задумчиво выдула сигаретный дым в приоткрытое окно автомобиля.
Я молчу, я в недоумении, признаться. Не ожидал от Татьяны Федоровны откровений. Весьма туманных, но все же…
– Боюсь, я его сильно обидела. И как всегда напрасно. Он, скорее, достоин жалости. Ничего не понимает. Соображения и духовного опыта – как у щенка, у которого только-только глазки открылись и еще подернуты лиловой пленочкой. Знаете? Такие симпатичные глазки, которые еще не научились видеть. Лиловая пленочка на глазках и – одни эмоции, как у новорожденной души, еще ни разу не пережившей реинкарнации. Слепец. Бедолага.
– Режиссер? – осторожно спрашиваю я, осторожно набиваясь в исповедники, и удостаиваюсь насмешливого взгляда. – Нет? Я… что-то пропустил, пока завтракал? Пардон.
Она, похоже, уже жалеет о своей туманной откровенности, о своей минутной слабости, но отвечает:
– Режиссер? Водолеев-то? По нему чем сильнее молоти, тем ему радостнее, тем выше прыгает. Мячик. Тип мазохиста.
– Да вы тонкий психолог, Татьяна Федоровна. А не ошибаетесь? Не кажется ли вам, что он переживает искренне?
– Ну да, кажется. И даже не сомневаюсь. Так ведь в том-то и удовольствие. Сладостные мучения. Истеричная благодарность. «За тайные мучения страстей, за горечь слез, отраву поцелуя…» Ничего ведь нового.
– Значит, вы нарочно его раздражаете?
– Нет, конечно. Совсем не ставлю себе такой задачи и вполне бы обошлась. Но ведь у него – потребность, он сам провоцирует. Я завожусь, срываюсь. И не только я. А для него наши эмоции – топливо, источник творческой энергии. Он, как бенгальский огонь, искрит и разгорается, изобидев всех вокруг.
– Понятно, – грущу я. Тоже ведь не без греха: как и Водолеев, люблю высокое искусство провокации, постоянно в нем совершенствуюсь. – Понятно. Тогда чья же душа – новорожденная?
– Неважно. Ничья. Это я так… – отвечает она, смотрит в окно и молча докуривает свою гадость с ментолом. Я молча и осторожно проезжаю неминуемый опасный поворот. Венки сегодня сложены горкой, стожком, топорщатся пластмассовые листья, а сверху – свежие гвоздики, перевязанные черной лентой. Навернулся-таки мой вчерашний обидчик.
– Осваиваетесь в доме, Татьяна Федоровна? – спрашиваю. Пора бы уж ей что-нибудь сказать по этому поводу.
– Да. Понемногу. Спасала полночи вашего кота, – трогает она пальчиком мою игрушку.
– Спасали?! Что с ним?! Спасли?
– Ему и не требовалось. Это меня, скорее, надо было спасать. Он меня дразнил, орал по темным углам, скребся то там, то здесь. На чердак заманил. Я и не подозревала, что в доме есть чердак. Сбивала замок молотком, представляете? И все ради вашего Еврипида.
Полагаю, что напоминать ей, как зовут кота на самом деле, без толку. Не сомневаюсь, что в следующий раз он станет Гомером, Софоклом или, еще не хватало, Диогеном.
– Я проспала из-за него.
– Надеюсь, я хоть немного возместил его безобразия?
– Немного.
Никакого смысла нет обижаться на актрису, несмотря на то что с реинкарнациями у нее все в порядке и глазки открылись не сегодня.
– Да! Кстати. Я нашла на чердаке саблю, а на рукоятке у сабли орден. Не знаете, у деда такой сабли не было?
