Я смотрю на дорогу и молча киваю.
– Так да или нет?
По-моему, кивок всегда означает утверждение. Только актрисы способны подозревать в нем что-то иное. Судят по себе, очевидно. Они кивают, а потом говорят, что их неправильно поняли, что приняли желаемое за действительное. Что, кстати, букет не простоял и часу, видите – почти и завял, и это розы называется? Что, между прочим, в букете не нашлось ничего достойного внимания, только глупая записка, и та промокла и раскисла – гадость какая, а от шампанского голова болит, не иначе поддельное, из сифона. Что пора бы отвезти ее на квартиру и пожелать спокойной ночи. А завтра? А завтра она занята. И послезавтра. И в ближайший месяц тоже, а там – посмотрим. Если сорвутся гастроли.
Что это я завелся? Сто лет уже никто меня не надувал. Вспомнил, можно сказать, молодость.
– Так да или нет? Что вы молчите?
– Да. У вашего деда Северина Антуановича Лефоржа была наградная сабля. Представьте себе.
– Наградная? Вы хотите сказать, настоящая? Не из его циркового арсенала?
– Настоящая.
– У фокусника-иллюзиониста? У… мага циркового?
– А что такого? Фокусники и маги тоже воевали, Татьяна Федоровна, как ни удивительно.
– Удивительно. А вы не в курсе подробностей?
– Кое-что расскажу. Немногое.
* * *
Сначала он стучал в калитку, но с самого начала было ясно, что дело это безнадежное. Тогда он протиснулся сквозь дыру в заборе, чертыхнулся, отряхивая френч (дыра была для него тесновата), затем по вытоптанной в молодой траве тропинке подошел к крыльцу и постучал в дверь, для начала – вполне деликатно, хотя и энергично. Куда там! Никто ничего не слышал. На весь белый свет разливался патефон, отрада младшего медперсонала в лице трех оставшихся медсестриц – блондинистой красотки Ванды, молоденькой и горячей Шурочки и пожилой Нюси…
…Каждое утро окно распахивали в повырубленный послевоенный сад. Поначалу было тягостно смотреть на низкие пеньки и вспоминать, как суровой зимой горели душистые грушевые и вишневые поленья. Но годы шли, словно бы и незаметно, даже летели в заботах и хлопотах, и через несколько лет вокруг почерневших пеньков пошла дикая молодая поросль, пока еще не научившаяся цвести.
В густых низких зарослях гнездились воробьи, они яростно воевали круглый год – и желторотики, и матерые твердоклювые хулиганы. Когда становилось чересчур шумно, Ванда, или Нюся, или Шурочка гоняли их, бросали камушки.
Что бы им за дело до воробьев? Дело в том, что эти лишенные музыкального слуха птички, справляя свадьбы или проказничая, мешали слушать патефон, который с наступлением теплых дней выставлялся на подоконник распахнутого окна. Под патефон работали, ели, отдыхали, танцевали. Крутилась под иглой пластинка, и день-деньской по дому и саду разливался проникновенный тенор:
В парке Чаир распускаются розы,В парке Чаир расцветает миндаль,Снятся твои золотистые косы,Снится веселая, звонкая даль…
…Стучать пришлось долго – под патефонную музыку в доме смеялись и, кажется, танцевали. Дом все еще числился госпиталем, но госпиталь уже почти полтора года как расформировали. Военных инвалидов, которые не исхитрились за несколько послевоенных лет выздороветь, отрастить руки-ноги, излечиться от сумасшествия, отправили в какое-то специальное место в северных краях – как поговаривали, чтобы не смущали они своим видом тех, кому в жизни повезло больше. И теперь они (или за них) пишут письма симпатичным медсестрицам, все надеясь, все грезя, то нежно, то мучительно и воспаленно.
Милая, жду я, мы увидимся снова,Я замечтался над любимым письмом,Пляшут метели в полярных просторах,Северный ветер поет за окном…
Вот, кстати, и несколько серых конвертов на подоконнике. Они не распечатаны. Их, скорее всего, спалят в печке, так и не вскрыв. Жизнь другая теперь. Другая, весенняя, и в ней есть место легкомысленному смеху, задорным шляпкам, прозрачным чулкам, туфлям на каблуках, тугим атласным лифчикам, трусикам с веселыми кружевцами и весьма откровенному кокетству с далеко идущими намерениями. Какие там сиротские конвертики, когда:
В парке Чаир голубеют фиалки,Снега белее черешен цветы…
…Сколько же можно стучать? И он, подойдя к окну, попытался перекричать патефон:
– Алле! Кто-нибудь! Девушки! Откройте дверь!
Поскольку никто так и не откликнулся, он поднял с пластинки звукосниматель, чтобы его, наконец, услышали, и снова громко позвал:
– Мне нужна Ванда Лефорж-Свободная!
– И насколько она вам нужна? – выглянула в окно красивая блондинка в локонах и с ярко накрашенными губами – Ванда собственной персоной. – Насколько она вам нужна? Очень?
– Весьма. Я весь прямо горю от нетерпения, – ответил он белокурым локонам. Он хотел быть саркастичен, но не сдержал восхищения при виде очаровательной женщины, которую, впрочем, неоднократно видел и ранее, но она-то его не замечала. – Горю от нетерпения! – Обычно на работе он не позволял себе такого тона, но блондинка была по-настоящему хороша, хотя и не первой молодости.
– О-о-о! – подняла блондинка брови. – Девочки! К нам мужчина! И симпатичный! Во френче!
Она вдруг исчезла за накрахмаленной марлей занавески, и через минуту дверь распахнулась – Ванда во всей красе стояла на пороге и щурилась на солнце. Ей удивительно шел этот прищур. Шел настолько, что ему пришлось откашляться, прежде чем приступать к выполнению своей миссии.
– Кхмм! Гражданка Ванда Лефорж-Свободная?
– Это я…
– Полковник Букс, Первое управление, разрешите представиться. Мне трудно говорить, но я должен… В течение трех лет ваш супруг…
– Супруг? – пугается и недоумевает она.
– …ваш супруг, Северин Антуанович Лефорж, успешно выполнял труднейшую разведывательную работу на территории врага.
– О, господи… Вы… пришли меня забрать? – побледнела она и вдруг разъяренно по-кошачьи зашипела: – Да с какой это стати?! Я его знать не знаю сколько лет! Мне до него нет никакого дела!
Прямо фурия!
– Девочки! – крикнула она в комнату. – Меня забирают!
Из окна, из-за марлевой занавески, послышался хрипловато-прокуренный женский голос:
– Ванда! А как же мы? Где же обещанный симпатичный мужчина? Ты его себе прибрала, единоличница?
– Симпатичных мужчин нужно распределять, как паек, по талонам, – послышался звонкий голосок из глубины комнаты.
– Шурочка, ты уж скажешь, – отвечали от окна. – Это как же распределять? По живому весу?
