рассмотренных примерах оказывала значительное непосредственное влияние на социальную память (причем и в то время, когда многие непосредственные свидетели событий были еще живы).
В работе над главой я опирался на несколько комплексов источников. Одним из них были издания художественных произведений о восстаниях (прежде всего — периода сталинизма, более поздние тексты рассмотрены скорее для описания общего контекста). В центре моего внимания оказываются два романа о Тамбовском восстании, написанные в 1930‐х годах и издававшиеся заметными тиражами как в этот период, так и позднее. Причина внимания именно к ним связана с тем, что они стали одними из хронологически первых крупных художественных произведений об антибольшевистских крестьянских восстаниях. Я полагаю, что их довольно раннее появление и массовые тиражи сыграли важнейшую роль в том, как в дальнейшем складывалась память о Тамбовском восстании. Это отличается от ситуации с Западно-Сибирским восстанием, многотиражные художественные произведения о котором стали доступны отечественному читателю значительно позже.
В качестве источников были использованы и материалы советских газет о рассматриваемых художественных произведениях, и ряд архивных материалов о них. Я обращался также к архивным материалам, связанным с борьбой за мемориализацию событий восстаний в различных районах Тюменской области. Наконец, еще одним комплексом источников стали материалы проекта «После бунта»[261]. При выборе респондентов предпочтение отдавалось тем, кого можно было бы назвать специфическими носителями знания о восстаниях, — краеведам, учителям, активистам, историкам, а также людям, в чьих семьях были свидетели восстаний[262].
«ТОЛЬКО РОДНЫЕ И ЛИТЕРАТУРА»
Обращаясь к ситуации первых десятилетий после восстаний, можно заострить внимание на нескольких важных тенденциях, которые могли оказывать влияние на характер устной передачи воспоминаний (или умолчания) о событиях восстаний. Так, в публичном поле этого времени не просто преобладала память победившей в Гражданской войне стороны, но она была встроена в нарратив активно насаждаемой коммунистической идеологии (Революция и Гражданская война как переломный момент истории и начало современности). Особенно активному идеологическому воспитанию и индоктринации, разумеется, подвергались более юные советские граждане (через такие институты, как школа, комсомол и пр.). Это усиливало дистанцию между поколениями. Нельзя не учитывать и возможное нежелание старших вспоминать о кровавых событиях восстаний не только из‐за «политических» рисков, но и просто потому, что это могло вызвать к жизни притухшие конфликты внутри локальных сообществ, между семьями. Если добавить еще и стремительное исчезновение привычного для более старших поколений уклада жизни (переход к колхозам и т. п.), а часто и весьма распространенный в период быстрой урбанизации переезд в города, то становится ясно, что препятствия к частной межпоколенческой трансляции памяти о восстаниях были колоссальными.
В то же время советско-партийные структуры (через такие институты, как школа, читальни и библиотеки, армия и пр.) транслировали новую идеологию, добиваясь невиданного до этого охвата аудитории. Распространение грамотности приводило к росту роли книжной культуры и рождению феномена массового читателя. Разумеется, другие формы массового искусства (кино, радио и пр.) тоже играли роль, но для первых постреволюционных лет письменное слово было чрезвычайно важно. При этом ассортимент книжной продукции в послереволюционную эпоху все в большей степени оказывался под непосредственным партийно-государственным контролем: к началу первой пятилетки были ликвидированы частные издательства[263], в целом в 1920–1930‐х годах стремительно разрасталась библиотечная сеть, но при этом ее фонды росли «без расширения ассортимента, т. е. почти исключительно за счет увеличения тиражей»[264]. Таким образом, речь шла о системной политике по регулированию массового чтения.
Внимание, которое советская власть уделяла институтам литературы и чтения в послереволюционную эпоху, сложно переоценить. Страна, стремительно учившаяся читать, нуждалась в массовой литературе, производство которой было в 1930‐х годах успешно встроено в рамки деятельности Союза советских писателей и оформлено в границах «социалистического реализма». Последний стал, по выражению Е. Добренко, «институцией по производству социализма»[265], но важнее для нашей темы, что в более общем смысле соцреализм являлся в эпоху первых советских десятилетий вполне успешной формой массовой культуры. В полной мере это относится к художественной литературе: «Произведения соцреализма активно „потребляли“. Романы читали»[266].
В подобном контексте при изучении социальной памяти о крестьянских восстаниях в советское время стоит уделять особое внимание культурной памяти — особенно существующей в литературной форме. Речь идет в том числе о массовой по своим тиражам соцреалистической литературе. Соцреализм, без сомнения, оказал значительное влияние на советское общество и на существовавшие в нем формы памяти. Фундаментальные работы таких исследователей, как К. Кларк[267] и Е. Добренко[268], предложили анализ формы и характера соцреалистических произведений, а Т. Воронина показала, сколь значительным может быть влияние «соцреалистического историзма» на способы памятования как советских людей, так и наших современников[269]. В нашем случае сам факт наличия известного текста о событии может оказаться важным для поддержания памяти о нем.
Таким образом, братоубийственный характер Гражданской войны (частью которой, без сомнения, являлись крестьянские восстания) и жесткая репрессивная политика победителей способствовали минимизации устной коммуникации на эту тему. С другой стороны, в советских условиях особую роль приобретал факт распространения массовой литературы о событии. Эта литература могла не только предлагать вариант восприятия прошлого со стороны победителей и формировать культурную память, но и способствовать коммуникации о событии в принципе. Становилось более ясным, как говорить и вспоминать, пусть и в определенном режиме воспоминания. Формировались те символические конструкции, которые могли усваиваться людьми в процессе социальной коммуникации об этих событиях (то есть «символические медиаторы»).
Конечно, роль соцреалистических текстов в разные периоды советской эпохи менялась. Можно, например, предположить, что с течением времени их влияние на восприятие прошлого могло снижаться. К тому же в позднесоветское время больший охват и значение приобретали радио и кино. Но все же даже в 1960–1980‐х годах роль литературы в формировании образов прошлого явно была очень заметной. Подтверждают это и истории наших современников о позднесоветской эпохе, зафиксированные в интервью. Так, один из респондентов из Тамбовской области уточнил, что стало для него в советское время источником информации о восстаниях:
Вопрос: То есть не то, что в школе рассказывали, не по телевизору, не от соседей, то есть через родных в основном?
Ответ: Только родные и литература. Литература — это вот…
Вопрос: Ну, вот Вирта[270], то, что вы называли книжки?
Ответ: Да-да-да[271].
Что касается частных бесед с родными о прошлом, то вряд ли какие-либо советские институты были способны напрямую задавать их содержание и таким образом формировать их различия в разных регионах. Влияние здесь было возможным скорее через создание (с одной стороны) социально престижных тем и (с
