Н. П. Хмелев[296]. Примечательно, что в протоколе допроса Сторожева есть также вопросы о Н. Е. Вирте:
Вопрос: Как давно вы знакомы с Николаем Вирта?
Ответ: Я знаю, что Николай Вирта происходит из с. Лазовка Токаревского района, его отец — священник, расстрелянный красными за контрреволюционную деятельность. С Николаем Вирта впервые встретился в первых числах июля 1937 г. в с. Сампур, куда он приезжал. При встрече с Вирта он дал мне 100 рублей для оплаты штрафа за утерянный паспорт. За полученные деньги я выдал Вирта расписку[297].
В показаниях других свидетелей по этому делу грань между литературным вымыслом и реальными людьми и событиями становится очень тонкой:
Упомянутые Виртой в книге «Одиночество» люди: «Федя Ивин, убитый», в настоящее время жив и работает врачом в с. Рассказове, его настоящая фамилия — Ивин Федор Никитович. «Никита Семенович» сейчас жив и проживает в с. Большая Лозовка, Токаревского р-на, его настоящая фамилия — Ивин Никита Семенович. «Ленька» — Бетин Алексей Григорьевич, в настоящее время работает в Тамбовском лесхозе, в должности кучера. Но это может быть неточно[298].
Не меньше грань реального и литературного оказывалась размыта на страницах советской прессы. Так, в 1938 году в «Известиях» появляется небольшая заметка под характерным названием «Конец антоновского последыша»:
Читатели романа Н. Вирта «Одиночество» и зрители пьесы «Земля» хорошо помнят матерого врага советского народа — антоновца П. И. Сторожева. После разгрома антоновской банды, как знают читатели романа «Одиночество», Сторожев, затаив лютую злобу против советской власти, скрывается в тамбовских лесах. Словно затравленный волк, бродит он по округе, мстя из‐за угла.
П. И. Сторожев — не вымышленное лицо. До последнего времени он скрывался на Тамбовщине. Дважды он бежал из мест заключения. В логове подполья он собирал эсеровские контрреволюционные кадры, не прекращая, вел все последние годы — вплоть до своего ареста — активную контрреволюционную борьбу. Советская разведка настигла его на посту… сторожа одной из железнодорожных станций.
Жилистый, скользкий, как угорь, этот антоновский последыш пытался увильнуть от ответа, но был полностью изобличен его же бывшими сообщниками. Сторожев приговорен к расстрелу. Приговор приведен в исполнение[299].
При этом и сам Вирта вполне последовательно размывал грань между художественным вымыслом и повествованием о реальных людях. Показательно хотя бы то, что в романе он даже не меняет фамилию Сторожева. В законченной уже в 1973 году «автобиографической повести» «Как это было и как это есть» писатель указывает, что село Большая Лазовка, где он некогда жил, в его романах («Одиночестве», «Закономерности» и «Вечернем звоне») «названо Двориками»[300]. Но вскоре читатель автобиографического текста мог обнаружить, что автор вспоминает о жизни не в Большой Лазовке, а именно в Двориках: «В Двориках Октябрьскую революцию, помню, отметили демонстрацией»[301]. Даже если речь идет о неосознанной ошибке писателя (или же набиравшего текст после его смерти редактора), это не отменяет самого эффекта слияния реальности и вымысла внутри текста.
Эти отношения становятся еще запутаннее, если обратить внимание на то, что в статье, напечатанной в «Литературной газете», Вирта указывал, что все персонажи книги — «исторические лица», хотя и наделенные «типическими чертами» крестьянских слоев. А в «автобиографической повести» автор описывает не только собственные размышления, но и неожиданно «вспоминает» сокровенные мысли односельчан во время церковной службы[302]. Речь здесь идет, кажется, больше чем просто о художественном приеме. Формируясь как автор в рамках социалистического реализма (и в определенном смысле — вместе с ним), писатель мог вполне органично воспринимать роль литературы как своеобразной формы преобразования или преображения реальности. В таком случае логичным может выглядеть не только описание положительных героев такими, какими они «должны быть», но и, например, наделение деревенского «кулака» мыслями и мотивациями, предопределенными (с точки зрения большевистских воззрений) его классовым положением.
Несколько иначе сложилась судьба другого соцреалистического романа 1930‐х годов о событиях Антоновского восстания. «Княжий угол» Н. К. Чуковского также планировался к публикации в журнале «Знамя»[303], однако в итоге был опубликован в журнале «Звезда»[304]. Отдельным изданием произведение было выпущено на год позже «Одиночества» — в 1937 году[305]. Этот роман Чуковского тоже стал частью своеобразной трилогии, хотя построенной и по иному принципу, чем у Н. Е. Вирты: два других романа Чуковский посвятил событиям Кронштадтского восстания 1921 года («Слава», 1935)[306] и восстания левых эсеров в Ярославле в 1918 году («Ярославль», 1938)[307]. «Княжий угол» также выдержал несколько переизданий[308], но и их количество, и суммарный тираж значительно уступают «Одиночеству». Популярность и известность этого романа Чуковского оказалась не слишком велика. Особенно если сравнить ее с текстом Вирты, который и сейчас находит своих читателей. Так, в интервью, собранных в рамках проекта «После бунта», респонденты неоднократно упоминали произведения Вирты, а книгу Чуковского не вспомнили ни разу.
В «Княжьем углу», в отличие от «Одиночества», места действия и имена персонажей не содержат явных отсылок к событиям именно Тамбовского восстания. Антонов не назван Антоновым, нет знаменитых красных командиров и т. д. Место действия — гораздо менее определенное, чем у Вирты, хотя читатель без труда может понять, о какой именно губернии и о каких событиях идет речь. Важнейшим источником для написания Чуковским романа служили книги и брошюры о событиях 1921 года. Так, в письме отцу он замечал: «За новый роман я никак не могу приняться: есть множество соображений, записей, но все это неясно, невнятно. Хочу начать, когда будет готов железный план, чтобы ничего не смять, как я многое смял в „Славе“. А пока читаю кучу разных брошюрок, относящихся к двадцать первому году, и занят громадой всяких мелких и гнусных делишек»[309].
В трех посвященных восстаниям романах Чуковский последовательно оттачивал свое мастерство (согласно мнению как многих современников, так и самого писателя). Как было сказано выше, о хронологически первом из трех романов («Славе») он писал не очень комплиментарно. Впоследствии он не прилагал усилий к его повторной публикации. В то же время «Княжий угол», несмотря на то что писатель также отзывался о нем критично, был переиздан по собственной инициативе Чуковского. Так, в 1959 году, предлагая переиздать ряд своих произведений (включая «Княжий угол»), он писал: «Я включу только самое лучшее из написанного мною, старые мои повести и рассказы помещу в переработанном виде, и книга у меня получится идейно и художественно единая»[310]. Характерно, что и отец писателя, К. И. Чуковский, писал об успешности романа: «Здесь все читают твой „Княжий двор“
