других. Я, как все люди, не хочу умирать, никогда. Но если здесь все смертны, я не хочу бессмертия. Это возможно? Убрать или убить эту настоящую мою сущность.
Керстин сжала двумя ладонями стакан. Ее глаза стали похожими на стекло этого стакана.
– Да. Я понимаю. Это возможно. Хотя это ударит по всем нам. Для всего. Это как… как если по-человечески – больно. Свистящая пустота. Но мы – свободны. Мы можем выбирать. Твою истинную сущность возможно убить. Но сейчас говорит твоя человеческая личность. Не настоящая ты. Поэтому я не могу решать. Я… я должна…
– Посоветоваться с начальством, – закончила за нее Сузанне.
Керстин осторожно положила на столик то, что осталось от стакана: ровные осколки прямоугольной формы.
– Не смейся. Ты одна из нас, ты тождественна мне. Это все равно, что… если ты предложишь мне отрезать руку. Но ты свободна. Ты можешь решать.
– Вот и отлично. Хочешь пообедать со мной? Я приготовила ризотто, сама впервые попробовала. Гостей отпускать без обеда – некрасиво. А потом посоветуешься где надо, когда будет время, и еще раз зайдешь.
Керстин ничего не ответила, но взяла Сузанне за руку и посмотрела ей в глаза. Сузанне будто ударило током. Она не видела глаз перед собой. Она видела белизну, по которой пробегали вспышки. Керстин ее отпустила, скорее оттолкнула. Сказала: хорошо.
Быстро вышла и захлопнула за собой дверь.
Перед закрытой дверью Сузанне поняла, что ей страшно. Ризотто…
Прошло несколько дней. Сузанне провела их в лихорадочной полурадости, полутоске. Но вот, я обычный, нормальный человек, не уставала она повторять себе. Перекинулась парой незначительных фраз с соседом и соседкой (к удовольствию первого и неудовольствию последней), смутно надеясь, что ее пригласят к их очагу – к грильнице. Хотелось позвонить Патрику, но она не могла этого сделать. Раньше не было бы проблем – когда ей от него ничего не было нужно. Но теперь она нуждалась в поддержке, она звонила бы как просительница (как он раньше звонил ей), и тут то ли гордость, то ли неуверенность в себе не давала прикоснуться к телефону. Часто болела голова.
На шезлонге. Лиловые облака плыли над глазами, пересеченные следом от самолета, как царапиной, источающей белую кровь. Сузанне лежала, глядя в небо, которое болело, покрывалось розовыми пятнами лихорадки.
Зеленые взгляды ангелов сквозили через лиловые облака, все больные цвета одновременно впивались в лоб. Она ничего не могла сделать. Не могла сдвинуться с места. Давала себя истощать. Не могла терпеть этот мир. Не находила с ним контакта. Шарила рукой – ничего.
Внутри росло и распускалось время, и Су видела приближающуюся ночь – и не могла так быть, видела сменяющиеся осень, зиму, весну, лето, осень, зиму, сколько можно – сколько нужно, видела все подряд, со всеми подробностями, до самого конца.
Лиловые облака становились серыми, выдыхали с облегчением. Не хотела ничего. Радости – то, что раньше так расценивала, – не имели смысла: будь то музыка, любовь, близость, закаты, купание в паркой воде. Ничего. Желание – любое – представлялось мучительным ожиданием – как гнущийся металлический брусок. Нет причины жаждать, нет причины избегать, отсутствие желаний не дает легкости, но делает ожидание еще более вязким.
Вся жизнь, все прошлое – нарыв под тонким слоем здоровой кожи, нарыв, который держался под контролем ежедневной дозой антибиотиков и обезболивающих, пока не кончились таблетки, и вот его прорвало – и эта нормальная жизнь, это ежедневное притворство выходит гноем.
Как магнитом, сильно потянуло вверх, но подняло только на несколько сантиметров над шезлонгом, сковало, потянуло сильнее и с силой отшвырнуло вниз. Спина ударилась о пластмассу.
Уходит. Темнеет. Лучше заснуть или хотя бы впасть в полудрему. Тогда легче. Если облака уйдут и выйдет луна – свет промоет рану. Может, даже продезинфицирует. Но никаких прогнозов. Никаких гарантий. Никаких желаний. Спать.
Настала тьма, полная звезд. Сузанне все лежала, дышала, слушая, как воздух проходит сквозь горло, бронхи, попадает в легкие и быстро выходит обратно – сквозь горло, через рот. Вот так, все. Звезды заклевывают. Бессмертная душа или что это было – сгорело.
Тело. Оно осталось. Оно может любить. Оно – знающее боль – может жалеть. Оно может радоваться, печалиться, может думать, потому что мозг – это часть тела. Оно может танцевать и привязываться к другому телу. Оно может петь. Расцветать, увядать, стареть, уменьшаться, умирать. Но жить.
Заметка в городской газете:
Новые события напоминают нам о необходимости реформ в сфере здравоохранения. В пятницу одна из пациенток университетской психиатрической клиники, обманув персонал, без разрешения покинула медицинское заведение. Керстин З. отсутствовала сутки, после чего добровольно вернулась в клинику.
После этой будоражащей новости журналист успокаивал:
По словам главного врача, пациентка, хотя и страдает тяжелой формой психического расстройства, не представляет опасности для общества. В клинике она оказалась по решению опекунов после третьей попытки самоубийства. Однако выявление слабых мест в системе безопасности должно стать первостепенной задачей – прежде всего для блага самих пациентов. В настоящее время бо́льшая часть пациентов находится на добровольном лечении, однако из-за специфики некоторых заболеваний по отношению к узкой группе пациентов принимаются ограничительные меры.
Независимо от диагноза – от нехватки средств и перегруженности персонала страдают все.
Наконец собралась съездить туда. Прежде всего нужно было выдержать время, чтобы случай забылся, потом нужно было найти в себе решимость, но в конце концов Су поехала – сначала на автобусе, потом на метро, потом снова на автобусе. Клиника находилась за городом.
Она волновалась, когда представлялась в регистратуре и спрашивала, можно ли ей увидеться с Керстин Зайтинг. Одетая в белое женщина за стеклом поинтересовалась:
– А вы кто ей?
– Подруга.
– Ее родные просили посторонних не пускать. Назовите-ка ее дату рождения?
– Родные?
– Да, родители и сестра. Поговорите с ними.
Проходящая мимо толстая медсестра, кивнув администраторше, обратилась к Су по-русски (безошибочно идентифицировала акцент):
– Вот на самом деле – хотите помочь, то помогите ее родителям. Они старые, сами уже pflegebedürftig[1], а тут такая беда. Ей у нас хорошо. Кушает, пьет – все нормально. И она все равно не узнает вас. Aber[2] она не страдает, ей тут не одиноко! Это нам кажется, что в такой ситуации одиноко, – а она себе живет в своем мире. Она не сложная, с ней нам легко.
Сестра махнула рукой, она выглядела очень доброй, но Сузанне не ответила, а обратилась по-немецки к администраторше (которая на медсестру покосилась неодобрительно):
– Но мне хотелось бы увидеться с самой Керстин.
– Тут я ничем не могу вам помочь, – администраторша смотрела с каменным лицом. Сузанне так и стояла перед ней, и она добавила: – Мне вызвать полицию или вы
