О том, где и как поселился Александр Исаевич, имеются две версии.
Одна из них нашла отражение в «Архипелаге». «По своим средствам, — пишет его автор, — я нахожу себе домик-курятник — с единственным подслеповатым окошком и такой низенький, что даже посередине, где крыша поднимается выше всего, я не могу выпрямиться в рост… Зато — отдельный домик. Пол — земляной, на него лагерную телогрейку, вот и постель! Но тут же ссыльный инженер, преподаватель Баумановского института, Александр Климентьевич Зданюкович, одолжает мне пару досчатых ящиков, на которых я устраиваюсь с комфортом. Керосиновой лампы у меня еще нет (ничего нет, каждую нужную вещь придется выбрать и купить, как будто ты на земле впервые) — но я даже не жалею, что нет лампы… В темноте и тишине (могло бы радио доноситься из площадного динамика, но третий день оно в Кок-Тереке бездействует) я просто так лежу на ящиках — и наслаждаюсь». Хозяйкой домика, в котором поселился Александр Исаевич, была «новгородская ссыльная бабушка Чадова» (6).
По другой версии, которая исходит от журналиста Ю. Кунгурцева, после того, как А. И. Солженицына расконвоировали, он снял угол в доме Якова и Екатерины Мельничуков.
«…Мы жили тогда на другой улице, на Садовой… жили в мазанке — комната да кухонька,.. — вспоминала Е. Мельничук о своем квартиранте. — Пришел,.. чемоданчик деревянный у порожка поставил… Яков, мужик мой, взялся за чемодан и говорит: „Ого! Тяжелый! Книжки, что ли?“. „Книжки“, — отвечает. Устроили ему лежанку из тарных ящиков на кухне… Мучил он себя ночами, мы спим давно, а он при лампе керосиновой допоздна все читает да все пишет… Вставал рано, в одно время — в шесть утра. Коли вёдро — делал прогулку по степи, далеко уходил, до самого отделения Коминтерна, если же непогода, грязь осенняя — по огороду взад-вперед…» (7).
Вероятнее всего, первоначально Александр Исаевич поселился в доме ссыльной Чадовой, затем перебрался в дом Мельничуков.
По словам А. И. Солженицына, он сразу же начал искать работу и с этой целью обратился в местное районо (районный отдел народного образования), однако получил уклончивый ответ и стал ждать. «Уже месяц, проведенный в ссылке, — отмечал он позднее в «Архипелаге», — я проедал свои лагерные „хозрасчетные“ заработки литейщика — на воле поддерживался лагерными деньгами! — и все ходил в районо узнавать: когда ж возьмут меня?.. а к исходу месяца была мне показана резолюция облоно, что школы Коктерекского района полностью укомплектованы математиками» (8).
«…Тем временем, — вспоминает Александр Исаевич, — я писал, однако, пьесу о контрразведке 1945 г., не проходя ежедневного утреннего и вечернего обыска и не нуждаясь так часто уничтожать написанное, как прежде. Ничем другим я занят не был» (9). Речь идет о пьесе «Пленники», которая тогда называлась «Декабристы без декабря» (10).
Работу удалось найти только в конце марта, когда в «райпо» (районное потребительское общество) для переоценки товаров срочно понадобился человек, знающий математику (11). А еще через месяц появилась вакансия в местной школе. А. И. Солженицын пишет, что был назначен учителем «в апреле», но при этом уточняет — «за три недели до выпускных экзаменов» (12). Документы свидетельствуют, что он был оформлен 3 мая 1953 г. (13.).
О том, как протекала жизнь нового учителя, мы пока можем судить главным образом на основании его собственных свидетельств, в которые он, однако, неоднократно вносил коррективы.
По утверждению А. И. Солженицына, почти сразу же, как только он попал в ссылку, на него навалилась болезнь. Причем если в «Архипелаге» он подчеркивает: «И целый год никто в Кок-Тереке не мог даже определить, что за болезнь» (14), то в «Теленке» пишет, что у него «тотчас же в начале ссылки — проступили метастазы рака» (15). Вероятнее всего, в «Теленке» диагноз болезни был назван ретроспективно. Ведь не мог же человек, зная, что ему грозит смерть, на протяжении почти целого года ничего не делать для своего спасения.
Если же признать, что почти «целый год» ни у кого из врачей в Кок-Тереке даже не возникало подозрений насчет рака, то из этого вытекает, что после выхода из больницы в 1952 г. А. И. Солженицын не только не находился на учете у онкологов, но даже не думал, что у него была удалена раковая опухоль. Подобное могло быть в одном из следующих случаев: а) если упоминаемая опухоль не являлась раковой и Александр Исаевич это знал, б) если результаты онкологической экспертизы опухоли ему не были известны, в) если произведенная в лагере операция не имела связи с удалением опухоли, д) если никакой операции в лагере ему вообще не делали.
Но вернемся к «главному тексту» «Теленка»:
«Осенью 1953 — пишет Александр Исаевич, — очень было похоже, что я доживаю последние месяцы… Грозило погаснуть с моей головой и все мое лагерное заучивание. Это был страшный момент в моей жизни: смерть на пороге освобождения и гибель всего написанного, всего смысла прожитого до тех пор… Эти последние обещанные врачами недели мне не избежать было работать в школе, но вечерами и ночами бессонными от болей я торопился мелко-мелко записывать и скручивал листы по несколько в трубочки, а трубочки наталкивал в бутылку из-под шампанского, у нее горлышко широкое. Бутылку я закопал на своем огороде — и под новый 1954 год поехал умирать в Ташкент» (16). Подобную же картину А. И. Солженицын рисует и в «Архипелаге» (17).
Упоминая о возвращении из Ташкента, он пишет: «Однако я не умер… Той весной в Кок-Тереке… в угаре радости я написал „Республику труда“. Эту я уже не пробовал и заучивать, это первая была вещь, над которой я узнал счастье: не сжигать отрывок за отрывком, едва знаешь наизусть; иметь неуничтоженным начало, пока не напишешь конец, и обозреть всю пьесу сразу; и переписывать из редакции в редакцию; и править; и еще переписывать» (18).
Далее в первом издании «Теленка» говорилось: «Но уничтожая все редакции — черновые — как же хранить последнюю? Счастливая чужая мысль и чужая помощь навели меня на новый путь: оказалось надо освоить новое ремесло, самому научиться делать заначки» (19).
Такова одна из версий первого года пребывания А. И. Солженицына в ссылке.
Оставляя на совести автора историю с бутылкой из-под шампанского, в которой он якобы умудрился поместить все свое литературное наследство (то ли 12, то ли 18 тысяч строк), нельзя не выразить удивления: неужели страх настолько глубоко сидел в нем, что даже после того, как его расконвоировали и ему больше не нужно было проходить ежедневного обыска на вахте, он на протяжении более полугода продолжал по-прежнему заниматься литературной деятельностью без помощи бумаги и, ежемесячно тратя на повторение уже по десять дней, вплоть до конца 1953 г. не решался хотя бы частично перенести на бумагу то, что уже было создано им и продолжало храниться в памяти?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
