котором проглянули ожидание и тоска. Он привстал со стула, воскликнул, ни к кому не обращаясь: «Ну нет!..». И, выступив вперед, церемонно шаркнул ботинком по блестевшему желтоватым глянцем паркету.
— Огнежка! Пшепрашем… или как там?
Вот уж никто не думал, что Ермаков выдержит темп Огнежки Акопян! Крупный, опущенный живот его колыхался в такт мазурке, а когда Ермаков приседал, — словно бы проваливался вниз, — думалось: не встать ему. А он уже был в противоположном конце комнаты — вниз! вверх! вниз! Вверх! Зацепи вшись носком башмака за неровность паркета, он на мгновение остановился; пышущее жаром лицо его стало таким, что казалось, он сейчас воскликнет в гневе: «Кто клал?!»
Сергей Сергевич выдержал аж три головокружительных круга. Затем Огнежка заставила себя сказать «Уф!» и остановилась. После чего предложила шутливо: «Передохнём, Сергей Сергеевич?» Ермаков не оставлял Огнежку ни на минуту. Она начала учить его старинному и более спокойному польскому танцу куявяк. Ермаков покачивался всем корпусом взад-вперед, в такт все убыстрявшемуся стаккато, напоминая своими движениями бегемота, который плещется в воде. На него нельзя было смотреть без хохота.
— Прораб! — восхищенно пробасил Ермаков, возвращаясь к Игорю Ивановичу и шевеля оттянутую на груди рубашку. Для Ермакова не было звания выше и почетнее прораба, он еще долго не мог успокоиться. — Прораб она! Прораб до мозга костей!
Игорь Иванович потер ладонью щеку, как всегда, когда его осеняла какая-либо догадка. Спросил вполголоса: — Почему именно прораб?
Ермаков недовольно повел плечами: — Тебе-то и спрашивать совестно! Прораб — это… Акоп! Разъясни ему, что такое прораб.
Акопян изо всех сил тащил Ермакова в кабинет, говоря, что у них работы часа на три, прислали гору синьки, и не понимая, почему тот так упрямится. Он выругался. Но, видимо, привыкнув к чудачествам своевольного Ермака, все же бросил на ходу, что прорабы — непременно оптимисты. Люди веселые, неунывающие.
— Главное все же не это, — бросила Огнежка, торопливо роясь в каких-то бумагах. — Прорабы прежде всего самостоятельны. Упорно отстаивают свою собственную точку зрения. Всегда! Это их профессиональная черта.
Ермаков, уже у дверей кабинета хозяина, обернулся, поддержал ее: — Это точно. Им лучше не мешать… Коли прораб имеет собственную идею, пусть даже ослиную, пусть лучше по своей сделает хорошо, чем по чужой хорошей плохо… Э, да что там толковать! — Он показал рукой на Огнежку, которая перебирала какие-то бумаги. — Вот вам прораб. В натуру. Как вы, наверное, уже постигли, осел по упрямству сравнительно с этим прекрасным прорабом-котенок. — И открыл дверь кабинета.
Огнежка метнулась к Ермакову со стопкой листков. Попросив тишины, она перелистывала бумаги, которые оказались ее заявлениями на имя управляющего Ермакова. В каждом заявлении Огнежка просила вернуть ее на высотную стройку прорабом. Все завершались резолюцией Ермакова «Отказать».
Все листочки читать, гордячка, не стала. Подняла над головой только верхний листок, который был перечеркнут из угла в угол красным росчерком Ермакова: «ОТКАЗАТЬ.»
— Вот, видите?! Прораб Агнешка Анопян хочет осуществить собственную «ослиную» идею. — НЕ ПОЗВАЛЯМ, как кричали самоуправные панове в старом сейме.
Ермаков, по обыкновению, прибег к всегда выручавшей его шутливой интонации: — Подловили, черти зеленые! Оплели-опутали. Как по нотам разыграли.. — Он взял у Огнежки пачку докладных, присел на диван. Рука его непроизвольным движением скомкала уголок верхнего листочка, тут же разгладила измятое «Отказать». И кто ей голову заморочил?! Жила тихо-мирно..»
Огнежка долго готовилась к минуте, когда она сможет «при всем честном народе» переломить самонадеянного упрямца, который не принимает ее, как настоящего прораба, всерьез; перебрала, наверное, с тонну нарядов и заявок, вычисляла, прикидывала, чертила графики, думала.
Насмешливо-самоуверенный вид Ермакова сковывал ее. Однако управляющий не был в эту минуту ни насмешлив, ни самоуверен.
Он жалел Огнежку. Припомнилось, что таких, как Огнежка, в тресте было двадцать с лишним человек. Целый взвод. Он собрал выпускников в кабинете, поздравил с тем, что они наконец, как он выразился, перестали быть дармоедами государства. — Здесь грязь, холодище. Иной раз грохнут над ухом лошадиным матом… — говорил он. — Наступление. Где, как не во время наступления, проявить себя! Берите в свои руки управление огнем.
Взяли, как же! Если б только хлюсты дезертировали, если б только они ползком-ползком — да за столы канцелярские!.. И хороший народ бежал. Он, Ермаков, шумел на них скорее для порядка. Может быть, он не прав, но он их не обвинял. Нет! Они бежали не от дождя или холода. Не от низких ставок. Они спасались от безвылазной «расейской распутицы», в которой увязали, тонули все их благие начинания. Им, инженерам, осточертело слезно скорбеть о неустранимых простоях. Им, молодым энтузиастам, претила роль нечистых на руку доставал. Они не желали идти по стопам «порченых», которые покровительственно похлопывали молодежь по плечу, на деле следуя принципу: «Топи щенков, пока слепые».
…Огнежка страдала от того, что еще ни чего не высказала, а от нее уже готовы отмахнуться; как от ребенка, который назойливо вмешивается в разговоры взрослых.
— Слушайте же! — воскликнула она сдавленным голосом, пытаясь перекрыть ермаковский бас. — строительную бригаду следует расширить, влить туда и каменщиков, и плотников, и такелажников. Платить за конечный результат..
— Короче — котел! — быстро перебил ее Ермаков. — С общей выработки. По сути, тот же колхоз-губитель… Спасибо, колхозами уже сыты…
Инженер Ашот Акопян взял себе за правило: за дочь на стройке никогда не вступаться. Бросили с борта в воду — выплывет… Впервые он изменил своему принципу. — А если попробовать, Сергей Сергеевич? Пусть идея плоха. Вы же сами сказали: лучше пусть прораб по своей плохой идее сделает хорошо, чем…
Ермаков снова закрыл дверь кабинета. — Куда ни повернись Акоп-филантроп! То с шуркиными фонариками носится как с писаной торбой: «Небоскреб на колеса и «но-о, родимая!» То сиганет на четверть века назад… Что Огнежка предлагает? Прогресс? Узаконить артель она хочет, вот что! Так, бывало, подрядчик ставит ведро водки на кладку, кричит: «Ребятушки, сложите за день стенку — водка ваша!» При нынешнем развороте дела бригадир в такой бригаде должен быть о двух головах, о четырех глотках. Обеспечь-ка этакой махинище фронт работ! Талды-балды. Посадит нас дщерь твоя возлюбленная в тюрьму за развал строительства. Кто мне будет передачи носить?
Ермаков подошел к магнитофону, включил на середине запись Шаляпина, как бы говоря этим, что прения сторон окончены.
Сатана там правит бал… — гремел могучий шаляпинский бас.
«Вот именно — сатана…» — бросила Огиежка вполголоса.
Этого Ермаков уже не вынес. — Акоп, чего мы стоим! — вскричал он. — На работу! К кульману.
Когда гости, один за другим, прощались с Огнежкой, Игорь Иванович подумал об одной особенности треста Жилстрой № 3, о которой не принято было говорить. Почти каждого своего помощника Ермаков когда-либо выручал из большой беды, в которую тот попадал чаще всего
