— Надь, ты хоть понимаешь, какую чушь ты несешь?
Он вдруг откинулся на спинку кресла, посмотрел на нее холодно, будто издалека. Это ж надо такое придумать — Пита в убийстве подозревать. Да он таракана раздавить не сможет! Он даже в детстве не дрался ни с кем ни разу, а от вида крови его мутило, как девчонку-неженку. Тоже, нашла убийцу… А что в Алису влюблен — так они давно все привыкли к этому обстоятельству… Ну влюблен и влюблен. Он и сам понимал всегда прекрасно, что шансов у него — никаких. А любовь его сама по себе никого и не оскорбляла, пусть себе любит на здоровье… Тем более теперь, когда он ушел от Алисы, любить ему даже удобнее будет. Не мешает никто. Так что совершенно незачем было Питу с ним так жестоко расправляться. Да и вообще — он даже думать об этом не может! Если так думать, то и не жить лучше. Страшно потому что.
— Саш, тебе просто так хочется думать, что это чушь. У тебя просто глаз на все это замылился, понимаешь? Ты привык просто. — Продолжала зверствовать в своих предположениях Надежда. — Ты в его шкуре не сидел, тебе проще. Попробуй-ка сам изо дня в день быть свидетелем чужого счастья! Это все равно, что по кусочку от сердца своего отрывать, от мужского самолюбия… Я думаю, что это пытка еще та. Ведь есть же самолюбие у твоего Пита, как думаешь?
— Не знаю, Надь. Есть, наверное. Как-то не думал об этом. Только подставлять меня ему незачем. Я ведь сам ушел! Устранился из этого счастья сам, так что незачем ему кусочки от сердца отрывать….
— Да не в этом дело, Саш, не в кусочках этих, как ты не понимаешь… — отчаянно всплеснула руками Надежда. — Просто… Просто он привык свою роль играть, быть вашим добровольным семейным оберегом. Да ты и сам об этом говорил! Мазохизм — штука вообще страшная и очень непредсказуемая. Поэтому вспоминай, где ты свою куртку оставил! Алиса вспомнила, и ты вспоминай!
— Нет, не буду вспоминать. А если даже и вспомню, то не скажу. Ты лучше мне объясни — зачем ты меня на ужин позвала? За этим только? Чтоб мне допрос дурацкий учинить?
— Это не допрос, Саша. Я правду хочу знать. Я тебе помочь хочу.
— А я тебя просил мне помогать? Я просил тебя к Алисе ходить? Тебе не кажется, что ты слишком много на себя взяла? Да, ты мне помогла, конечно, большое тебе человеческое спасибо, но больше мне помогать не надо! Я сам со своей жизнью разберусь! Сам!
— Саш…
— Ну что — Саш? Что это за бесцеремонность такая — лезть в чужую жизнь, как в свою собственную?
— Ну, допустим, ты тоже в этом отношении не ангел! Кто меня вчера стыдил, что в рабстве жить нельзя? Забыл? Я тебя тоже, между прочим, не просила с Витей драться!
— Да я же заступиться за тебя хотел!
— А я что сейчас делаю, по-твоему? Тоже за тебя заступаюсь! Я хочу знать, кто тебя так мерзко подставил! И даже уже знаю, кто! Уверена почти!
— И что? Ну, узнаешь, и дальше что? Побежишь следствию помогать?
— Да, побегу! Из принципа побегу! Законы, они для всех одинаково писаны! И преступление должно быть наказано!
— Ага… И вор должен сидеть в тюрьме…
— Да, если хочешь! Именно так и должно быть! А если сидеть на облаке, как ты, свесив ножки вниз, и знать не хотеть, что вокруг тебя происходит, то можно вообще в блаженного да беспринципного идиота превратиться! Тебе на голову дерьмо будет падать, а ты все будешь твердить — благодать божья… Так, что ли?
— Ну, знаешь…
Он еще силился что-то сказать, но никак не мог, видно, слов поободрать походящих, только головой крутил возмущенно да глазами на нее сердито блестел. А потом вообще со стуком грохнул бокалом с шампанским о стол так, что золотистое вино выплеснулось в тарелку, попортив собой аккуратную нетронутую горку салата с королевскими креветками. Видно, вместе с вином выплеснулась из ее гостя и последняя капля терпения, и подскочил он пружиной ужаленной из кресла — Надежда и опомниться не успела, как хлопнула входная дверь. Ушел… И даже не поел ничего. Зря она старалась. Вон сколько всяких вкусностей наготовила. Придется Ветку с детьми теперь на ужин звать, не пропадать же добру…
Она посидела еще десять минут в напрасном ожидании — может, вернется все-таки, потом протянула руку к телефону, набрала знакомый номер.
— О! А где кавалер-то твой? — озадаченно спросила Ветка, войдя в комнату. — Я думала, у вас тут уже любовь-морковь…
— Да кака така любовь! — подражая голосу тезки-героини из любимого фильма, грустно проговорила Надя. — Убежал мой кавалер, только его и видели. Обиделся он на меня.
— А чего обиделся-то? — осторожно спросила Ветка, запихивая Машеньке в рот клубничную ягоду. — Ты расстаралась, такую еду кудрявую ему навертела, шампанское в ведро зафигачила, а он обиделся?
— Да при чем тут еда и шампанское! Вот все тебе смешно…
— Не, мне не смешно, Надь. Наверное, я просто тебе завидую так. Счастливая ты. Ко мне-то уж точно никто уже на ужин никогда не придет. Хоть зазовись.
— Почему ты так думаешь?
— Да потому! Вот он, мой ужин сидит, твою еду дорогую за обе щеки кушает, — мотнула она головой в сторону Артемки, с аппетитом уплетающего салат с королевскими креветками, вынужденно и щедро сдобренный шампанским из Сашиного бокала. — А завтрак мой клубничку с удовольствием распробовал… Да, Машенька? — заглянула Ветка улыбчиво в перемазанную красным соком мордашку. — А нам и не надо никого… Мы сами себе и обед, и завтрак, и ужин…
— Вет, не говори так. Все у тебя еще будет. Чего ты!
— Конечно, будет. А как же. Главное, верить надо. Всю жизнь верить и ждать. Как твоя мама говорит? Хорошую невесту и на печи найдут? Эх, жаль, печи у меня в квартире нет. А то бы меня точно, вот обязательно даже нашли бы…
— Да перестань! Грустный какой-то у тебя сегодня юмор.
— Ладно, перестала. Так из-за чего, говоришь, твой кавалер на тебя обиделся?
— Да у нас тут спор с ним небольшой вышел. Он считает, что безответная мазохистская любовь — это так, пустяки для человека. И не может быть мотивом для убийства при стечении определенных обстоятельств.
— Ого! Ничего себе темочка для романтического ужина! Безответная любовь, убийство… Ты, что ль, такой разговор затеяла?
— Ну да, я.
— Что ж, с тебя станется. Ты ж не женщина, ты юрист!
— Да, юрист! И при чем здесь женщина — не женщина, когда человека так грубо под статью подвести хотели?
— Да дура ты, Надька, а не юрист… Вместо того чтоб мужику глазки строить, она с ним про убийство говорит… Он что, для этого к тебе в гости шел, что ли?
— А для чего?
— Ой, мама, не могу… — закатила под потолок глаза Ветка. — Что ж тебя так в крайности все время заносит, подруга? К одному она пыльным ковриком под ноги бросается, перышки ему чистит, а к другому с расследованиями дурацкими лезет… Ему твои расследования, знаешь, вообще по фигу! Он же так смотрел на тебя вчера…
— Как? Как смотрел?
— Да с интересом, вот как! Совсем не так, как на следователей там всяких смотрят! А ты — убийство… Во идиотка! Да от этого любой сбежит, ты что!
— Вет, а если без шуток, вот ты сама как считаешь, можно убить, чтоб чужую любовь выслужить?
— О господи, хоть гол на голове теши… — вздохнув, махнула в ее сторону Ветка и задумчиво откусила от большого краснобокого яблока. — Ей про Фому, а она все про Ерему…
— Ну, все-таки!
— Не знаю, Надь, — очень серьезно ответила вдруг Ветка. — Я ничью любовь никогда не выслуживала. Я честно мужа своего любила, и все. Хотя, может, и надо было как-то ее выслуживать, любовь эту. Сейчас бы, может, не жила матерью-одиночкой в квадрате…
— А я вот все время выслуживала, Вет. Сколько с Витей жила, столько и выслуживала. И на убийство ради этой любви пошла.
— Ты чего несешь? Какое убийство? — оторопело уставилась на Надежду подруга. Глаза ее округлились удивленными блюдцами, и рука с надкушенным яблоком застыла на полпути к месту назначения.
— Ребенка моего убийство. Я ведь недавно аборт сделала. Витя так хотел. — Тихо и горестно покаялась Надя.
— Вот сволочь… — возмущенно, но не без некоторого все же облегчения выдохнула Ветка, одновременно стрельнув взглядом в Артемку.
— Ну почему он — сволочь? Он никого не убивал. Это я сама. Испугалась, что он меня бросит, если по-своему сделаю. А он все равно бросил. Так что убийство меня не спасло. И Пита, выходит, не спасло…
— Какого Пита?
— Да так, есть тут фигурант один… А я вот что — навещу-ка я его завтра, фигуранта этого! Мысль, между прочим! Пусть Саша на меня обижается, но все равно я это дело до конца доведу.
— Надь, ты во что такое ввязалась? Это не опасно?
— Нет, Ветка, не опасно. Это пусть ему опасно будет. А мне бояться нечего. И терять уже нечего, похоже. Ни мужа у меня теперь, ни кавалера, ни цепей пролетарских…
— А оно вообще тебе надо, по большому счету? Может, ну его, это твое дело, не стоит и связываться?
