— Слушай, Надежда… А ты того… На учете нигде не состоишь? Что-то меня подозрения начинают одолевать…
— Ой, да не надо, Пит! Давай чего-нибудь пооригинальнее придумай! — замахала она на него руками. — Или от страха ничего такого в голову не приходит? Ты не напрягайся так, у меня диктофона с собой нет…
— Ой, как хорошо, что у тебя нет диктофона! — насмешливо проговорил он, откинувшись на спинку стула. Оттолкнувшись ножками от пола, крутанулся туда-сюда резво, снова приблизил к ней лицо: — Хорошо, а то уж я и вправду испугался. Если б у тебя еще и диктофон был, точно бы пришлось в психушку звонить. Потому что тогда тебе бы уж наверняка диагноз определили. Мания величия называется. С манией преследования впридачу. Ты в кого у нас играешь? В мисс Марпл? Хотя нет, она для тебя старовата будет. Тогда в Анастасию Каменскую? Или в кого?
— В Дашу Васильеву.
— Фу-у-у, Надежда, какой дурной тон! Я тоже люблю детективы, но не до такой же степени…
— Да ладно, Пит, ты шибко из штанов-то не выпрыгивай. Вот завтра Саша возьмет да и вспомнит, у кого он свою куртку забыл…
— И что? Что с того, что вспомнит? Если даже и у меня забыл — что с того? Я что, ее выбросить не мог?
— А с чего бы тебе ее выбрасывать? Куртка-то дорогая, а ты ему не кто-нибудь чужой, ты ему друг! Ты ее отдать должен был, но зачем-то у себя держал. Зачем, Пит?
— Слушай, Надежда… У меня такое чувство, будто я сейчас в дурном сне нахожусь. Ты что, и правда что ль меня убийцей считаешь? На полном серьезе?
— Абсолютно на полном.
— И что, я так на убийцу похож?
— Нет, не похож. Зачем тебе быть на него похожим? Ты убийца и есть. И я все сделаю, чтоб тебе это доказать. Хотя ты и сам все знаешь.
— Ну, давай, доказывай, Даша ты наша Савельева. Или как там правильно, я не помню…
— Васильева. Даша Васильева.
— А, ну да. Прости. Ошибся маленько. А пока ты ничего не доказала, сделай милость, покинь, пожалуйста, мой кабинет, уважаемая частная сыщица, мне работать надо…
Выйдя на утреннюю майскую улицу, Надежда вздохнула с облегчением — дело сделано! Хотя какое такое дело и каким образом оно сделано, она представляла себе слабовато. Ну, обличила она Пита в убийстве, дальше-то что? Конечный результат каков? Убийца ведь должен сидеть в тюрьме! А у нее что получается? Разговоры одни? Сам же он не пойдет в милицию с повинной, это же яснее ясного… Надо, чтоб туда Саша пошел. С заявлением, так сказать, на вновь открывшиеся по делу обстоятельства — и про деда чтоб рассказал, и про немцев с квартирой, и про самолюбивую свою Алису, и про безответную Питову к ней любовь, и про куртку… Только ведь не пойдет он, точно не пойдет. Чистоплюй несчастный. А самого чуть головой в дерьмо не отправили…
Она даже содрогнулась невольно, снова ощутив прежнюю злость на Пита. Это ж каким наполеоновским комплексом страдать надо, чтоб вот так вот, за здорово живешь, взять да и распорядиться чужой судьбой! И жизнью бедного старика тоже. Ради своей рабской любви и распорядиться. А что? Сашу наверняка бы осудили, уцепившись за шикарные доказательства, любезно предоставленные им в руки следствия. И Алиса бы поплакала, наверное, от досады по потерянной в Сашином лице человеческой собственности, а потом бы утешилась… Запросто бы утешилась. Потому как лучше пусть пропадает эта собственность ни за грош, чем кому другому достается. Да уж, знает бедный Пит, как лоб расшибить, служа своему идолу. Вот уж воистину — раб во сто крат подлее своего хозяина. Просто потому, что он по собственной инициативе раб. Быть рабовладельцем отвратительно, но добровольным рабом быть — еще хуже. И прав Саша, что надо постоянно тянуть себя из этого дерьма за волосы, каким бы положительным и трезво-адекватным это рабство ни было. Какие бы высокие цели ни оправдывало. Ну их к черту, эти высокие цели. И без них обойдемся. Гнездо гнездом, а свобода дороже…
Надежда вздохнула прерывисто, подняла, сощурившись, глаза к небу. И даже движение руками сделала — смешное такое, будто взлететь собралась. И сама над собой посмеялась тихонько — тоже нашлась тут, птица-ласточка толстомясая… Птица не птица, а велосипед она себе новый обязательно купит. С первой же зарплаты. Хотя ее еще заработать надо, зарплату эту…
Пит после ее ухода долго сидел, не двигаясь. Смотрел в одну точку. Мыслей в голове почему-то не было — ни умных, ни здравых, ни панических — никаких. Одни только чувства. Вернее, чувство было одно, но очень сильное — он ненавидел эту любопытную бестолковую бабу. Пусть, пусть со своими выводами в милицию топает — все равно не докажут ничего. Да им и не нужны лишние заботы. Сейчас, кинутся они проверять, когда и у кого Сашка куртку свою оставил… Ну, если даже и выяснят, что у она у него была Сашей забыта, так причинной связи между этим фактом и убийством деда все равно никакой нет. Потому что он скажет, что и в глаза никакой такой куртки не видел. И вообще, там уже все обстоятельства на наркоманов списали. Не станет никто упираться рогом в землю, расследуя убийство старого деда. Девяносто лет — это вам не кое-что. Столько вообще порядочные старики не живут. Тоже меру знать надо, между прочим. Все ж это понимают. Не все ж такие идиоты, как эта обвинительница хренова, частная дурная сыщица… Разложила все по полочкам, думает, это так легко и просто — взять и старика убить. Да если б она знала, каково это! Если б сама посидела там в кустах, потряслась бы от ледяного тошнотворного страха… Нет, лучше не вспоминать. Не вспоминать, как зазвенела разбитая о голову деда бутылка, как завыл тоскливо старый ротвейлер Бой, не в силах сделать последний прыжок в его сторону, чтоб защитить своего такого же старого и немощного хозяина…
Они вообще странную всегда представляли пару — собака и дед. Даже возраст у них был, если перевести собачьи годы в человеческие, примерно одинаков. И непонятно было, кто кого ранними утрами и поздними вечерами выгуливал — то ли дед Боя, то ли наоборот. Бой без поводка и без намордника всегда трусил рядом, низко опустив то ли пегую, то ли седую, как у старика, голову, и даже по своим срочным собачьим надобностям вперед убежать не рвался. Боялся, наверное, деда без присмотра оставить. Он и на пса-то не стал походить к старости, на загнанную лошадь скорее. Маленькую такую клячу, на последнем издыхании плетущуюся. Откуда только силы взял, чтоб завыть так страшно, когда дед рухнул лицом в высокую траву давно некошеного газона…
Нет, он никогда не думал, что способен поднять руку на человека. Тем более, на старика. Ни сволочью, ни убийцей он себя не считал. И еще он не думал, как это, оказывается, тяжело. Как-то не сочетались в нем воедино преступление с наказанием, он честно не хотел ни того, ни другого… Просто так случилось, что невмоготу стало ему на муки Алисы смотреть. Ее же просто корчило всю, когда Сашка ушел! Надо было что-то срочное предпринимать, очень срочное. Надо было переводить Сашку в другой какой-то разряд. Потому что не могла Алиса быть кем-то брошенной — не для нее это состояние женское и человеческое. Оно для нее не просто мучительным было, оно для нее невыносимым было. В физическом смысле невыносимым, до коликов, до рвоты, до ломоты, до истерики. А Сашка-убийца, Сашка-осужденный — это самое то. Она бы потом и в колонию к нему ездила с передачками, и чудеса жалости и великодушия проявляла, как честная жена. Но жена не брошенная, а наоборот, жалеющая! А это уже две большие разницы, простите…
А эта дура-сыщица доморощенная все про дедову квартиру талдычит. Ну, так на то она и дура со скалкой, чтоб именно так рассуждать. Не понять ей, что ни при чем тут дедова квартира. Мозги не те. Плебейские мозги, материальные. Да и не объяснять же ей, в самом деле, что квартира тут ни при чем, что выхода у него другого просто не было. Нельзя было Сашке от Алисы уходить, вот и все. Не тот случай. Природа, она ж знает, кому какой характер давать. Кому быть рабом, а кому его хозяином. Вот он сам, например, хорошо понимает, что он раб. И что? Что в этом такого-то? Человеческая суть — она за каждым индивидом природой четко закреплена, тут уж никто и ничего изменить не может. И никакие восстания отдельного взятого индивида никакой определяющей роли не играют. Ну, освободишься ты от одного хозяина, и дальше что? Если ты по сути раб, то другой хозяин для тебя всегда найдется. И обязательно хуже прежнего. Все человеческие отношения так устроены, если хорошо к ним приглядеться. А Сашка на свободу захотел, видите ли. Дурак. Один вот тоже был такой, Спартаком его звали… Поэтому сам виноват. Эх, Сашка, Сашка… А ведь он, между прочим, для него все сделал, что мог. Как он уговаривал его не бросать Алису! И так, и этак ему объяснял, что не может он себе этой роскоши позволить, что побег его для Алисы смерти подобен. Она или его уничтожит, или сама сгорит изнутри, растает воском, как свечка. Она и сейчас еще ходит, будто в бреду горячечном, в глазах отчаяние плещется страшным зеленым провалом…
