— Ты врешь, вражий сын, чтобы вывернуться и уйти от смерти! — крикнул кошевой. — Но тебе не помогут ни твои угрозы, ни твоя латынь!
Остальные атаманы начали греметь саблями, скрежетать зубами, Скшетуский же поднял свою голову еще выше и продолжал:
— Не думай, атаман, что я боюсь смерти, что доказываю свою невиновность или защищаю жизнь. Я — шляхтич и подлежу суду только равных мне, а здесь я стою не перед судьями, а перед разбойниками, не перед шляхтой, а перед мужичьем; предо мной не рыцари, а варвары, и я хорошо знаю, что не уйду от смерти, которой вы еще больше увеличите свою вину. Передо мною пытка и смерть, но за мною могущество и месть Польши, при имени которой вы дрожите.
Гордая осанка, речь посла и упоминание о Польше произвели сильное впечатление. Атаманы молча переглядывались. Одно мгновение им казалось, что перед ними стоит грозный посол могущественного народа, а не узник.
— Сердитый лях — пробормотал Тугай-бей.
— Сердитый лях — повторил и Хмельницкий.
Страшный удар в двери прервал дальнейший их разговор.
На майдане окончилась пытка Татарчука и Барабаша, и "товарищество" высылало новую депутацию,
В избу вошло несколько казаков, окровавленных, покрытых потом ипьяных: Они стали в дверях и, протянув еще дымящиеся кровью руки, начали говорить:
— Товарищество кланяется господам старшинам! — и они все поклонились в пояс, — и просит вас выдать ему этого ляха, "щоб з ним поиграты, як з Татарчуком и Барабашем".
— Выдать им ляха! — крикнул Чарнота.
— Не выдавать! — кричали другие. — Пусть ждут! Он посол.
— Погибель ему! — отозвалось несколько голосов.
Наконец все утихли, ожидая, что скажет кошевой и Хмельницкий.
Казалось, для Скшетуского уже не было спасения, но Хмельницкий нагнулся к Тугай-бею и шепнул ему на ухо:
— Ведь это твой пленник! Его взяли татары, и он твой! Неужели ты позволишь его взять? Это богатый шляхтич, да кроме того Ерема заплатит за него золотом.
— Давайте ляха! — все грознее и грознее кричали казаки. Тугай-бей потянулся на своем сидении и встал.
Лицо его мгновенно переменилось, глаза расширились, как у рыси, а зубы хищно сверкнули. Он, точно тиф, подскочил к казакам, требующим пленника.
— Прочь, мужичье! Неверные псы! — зарычал он, хватая за бороды двух запорожцев и бешено теребя их — Прочь, пьяницы, поганое племя! Гады плюгавые! Вы пришли отнять у меня яссырь? Так вот вам, мужичье! — и с этими словами он начал таскать за бороды и других депутатов и наконец, свалив одного, стал топтать его ногами. — Ниц, рабы! я вас всех возьму в неволю, а всю вашу Сечь истопчу ногами так же, как и вас! Всю выжгу и всю покрою вашими трупами!
Депутаты отступили пораженные — страшный приятель показал, на что он способен.
Это было очень странное явление, потому что в Базавлуке было всего шесть тысяч татар. Правда, за ними стоял еще сам хан со всей своей силой, но зато в самой Сечи было несколько тысяч молодцов, кроме тех, которых Хмельницкий уже выслал на Томакувку. Однако ни один протестующий голос не поднялся против Тугай-бея.
Способ, каким грозный мурза спас пленника, оказался вполне действенным и сразу убедил запорожцев, которым в это время была необходима его помощь.
Депутаты выбежали на майдан, крича толпе, что им не удастся поиграть ляхом, потому что он пленник Тугай-бея, а Тугай-бей, оказывается, "рассердывся". "Он повыдергивал нам бороды", — кричали они. На майдане сейчас же начали кричать: "Тугай-бей рассердывся, рассердывся!" Толпа жалобно, вторила этим крикам, а несколько минут спустя чей-то пронзительный голос уже распевал около костра:
Гей, гей, Тугай-бей Рассердывся дуже! Гей, гей, Тугай-бей, Не сердыся, друже!
Тысячи голосов сейчас же подхватили: "Гей, гей, Тугай-бей", — и вот сложилась одна из тех песен, которые, точно ураган, пролетали по целой Украине, звеня струнами бандур и теорбанов. Но вдруг песня смолкла, потому что через ворота, ведущие в предместье Гассан-паши, вбежало несколько казаков, которые, расталкивая толпу с криками: "Прочь с дороги, прочь с дороги", изо всех сил летели к радной избе. Атаманы уже собирались уходить, когда явились к ним эти новые гости.
— Письмо к гетману! — кричал старый казак
— Откуда вы?
— Мы — чигиринцы. День и ночь мы ехали с письмом. Вот оно!
Хмельницкий взял письмо из рук казака и начал читать его. Лицо его внезапно переменилось и, прервав чтение, он произнес громким голосом:
— Господа атаманы! Великий гетман высылает на нас своего сына Стефана. Война!
В избе поднялся странный шум: непонятно было, обрадовало ли их это известие или же, наоборот, поразило. Хмельницкий вышел, подбоченившись, на средину избы; глаза его метали искры, а голос звучал грозно и повелительно:
— Куренные, по куреням! Выпалить из пушек на башне! Разбить бочки с водкой! Завтра на рассвете в поход!
С этой минуты в Сечи прекращались и общая рада, и совещания атаманов, и сеймы, и влияние "товарищества". Хмельницкий принимал на себя неограниченную власть. За минуту перед этим, опасаясь, что "товарищество" не послушает его голоса, он вынужден был хитростью спасти пленника и хитростью же сгубить недоброжелателей. Теперь же он был волен в жизни и смерти всех. Так было, впрочем, всегда. До похода и после него, несмотря на то, что гетман уже был выбран, толпа все-таки предписывала кошевому и атаманам свою волю, противиться которой было небезопасно. Но с момента объявления похода все "товарищество" превращалось в войско, подчинявшееся военной дисциплине, куренные — в офицеров, а гетман — в вождя-диктатора.
Вот почему, услышав приказ Хмельницкого, атаманы немедленно направились к своим куреням. Совещание было окончено.
Спустя некоторое время пушечная пальба, раздавшаяся из ворот, ведущих из предместья Гассан-паши на майдан, потрясла стены радной избы и, возвещая войну, мрачным эхом разнеслась по всему Чертомелику. С нее же началась также и новая эпоха в судьбах двух народов, но об этом не знали ни пьяные низовцы, ни сам запорожский гетман.
Глава XII
Хмельницкий с Скшетуским пошли ночевать к кошевому, а с ними и Тугай-бей, которому слишком поздно было возвращаться на Базавлук. Последний обращался с Скшетуским не как с невольником, но как с пленником, за которого мог получить богатый выкуп, причем выказывал уважение, какого не проявлял по отношению к казакам, так как в свое время видел его у хана в качестве княжеского посла. Увидев это, кошевой пригласил Скшетуского к себе и, в свою очередь, переменил с ним обращение. Старый атаман был предан душой и телом Хмельницкому, который завоевал его расположение и всецело овладел им. Он заметил, что Хмельницкому во время рады хотелось спасти пленника, но он удивился еще больше, когда Хмельницкий, едва успев войти в хату, сейчас же обратился к Тугай-бею с вопросом:
— Послушай, Тугай-бей, какой ты думаешь взять выкуп за этого пленника?
Тугай-бей, посмотрев на Скшетуского, произнес:
— Ты говорил, что это знатный человек, а я, кроме того, еще знаю, что это посол грозного князя, а князь любит своих, ну так и тот и другой заплатят мне всего… — Тугай-бей на минуту задумался, — две тысячи талеров.
— Я дам тебе эти две тысячи, — ответил ему на это Хмельницкий.
Татарин несколько минут молчал. Его косые глаза, казалось, хотели пронизать Хмельницкого насквозь.
— Ты дашь три, — сказал он.
— Зачем я тебе дам три, когда ты сам требовал две.
— Если ты хочешь выкупить его, то, значит, он тебе нужен, а если он тебе нужен, ты дашь три.
— Он спас мне жизнь.
— Алла! Это стоит лишней тысячи.
Тут вмешался в торг и Скшетуский.
— Тугай-бей! — с гневом сказал он. — Я ничего не могу обещать из княжеской казны, но сам дам тебе три тысячи, хотя бы мне даже пришлось для этого разорить себя. У меня есть почти столько же на сбережении у князя и, кроме того, довольно большое имение. Думаю, что этого хватит. Я не хочу быть обязанным своей жизнью и свободой этому гетману.
— Откуда же ты знаешь, что я хочу с тобой сделать? — спросил его Хмельницкий и, обращаясь к Тугай-бею, прибавил: — Теперь начнется война; если ты пошлешь к князю гонца, то прежде чем он вернется, в Днепре утечет много воды, а я завтра отвез бы тебе деньги в Базавлук.
— Дай четыре, тогда я не буду и говорить с ляхом, — нетерпеливо ответил Тугай.
— Дам и четыре, если ты отдашь его мне.
— Если хочешь, гетман, — сказал кошевой, — то я сейчас же дам тебе деньги, тут у меня под стеной, может быть, найдется и больше.
— Завтра отвезем их в Базавлук, — сказал Хмельницкий.
Тугай-бей потянулся и зевнул.
— Мне хочется спать, — сказал он. — Завтра на рассвете придется ехать в Базавлук. Где я могу лечь?
