нас слышит?
– Вот уж не знаю, – взволнованно прошептала Зелга, – если бы мы болтали с тобой в твоём прежнем тереме, я была бы спокойна! А здесь того и гляди подслушают, потом Яну передадут, и он тебе всыпет! А заодно и мне. Ой, Евпраксия! Так ли уж было нужно отдать кому-то свой терем и воротиться к батюшке, под его суровую волю?
– Иначе было нельзя. Тот терем дышал на ладан, да за него ещё началась грызня превеликая. Сама знаешь! И кто нас может подслушать в моей светлице? Ну скажи, кто? Я ведь запретила служанкам своей сестры сюда подниматься.
– Да мало ли, что ты им запретила! Они, как сама госпожа Меланья, ходят везде босиком. Знаешь, для чего? Чтоб подслушивать!
Молодая боярыня призадумалась. Её мужем был тысяцкий Симеон, родной внук Порея. Его убили во время одной из битв с проклятым Давидом Игоревичем, под Дорогобужем. Вдоволь пожив сама себе госпожою и всё-таки уступив разваливающийся терем деверям и золовкам, совсем молоденькая вдова, которую называли первой красавицей Киева, не замедлила перебраться опять к родителям, дабы не упустить куда более роскошный терем и ларцы с золотом. Это дело было не из приятных – ведь возвращение означало зависимость от родителей! Впрочем, мать скоро умерла, а грозный Путята любил старшую дочь больше, чем двух других своих чад – Яна и Меланью, нос у которой был самым длинным в тереме. Уезжая в Царьград, старый воевода строго велел обеим своим дочерям во всём брата слушаться. Те, конечно, насупились, потому что Ян рядом с ними, взрослыми барышнями, казался ещё мальцом, однако деваться им было некуда.
– Слушай, Зелга, – снова заговорила Евпраксия, вспомнив сон, – к чему снится конь?
– Какой ещё конь?
– Крупный вороной жеребец – красивый, горячий!
– К розгам, моя прекрасная госпожа, – усмехнулась Зелга, – опять в субботу твой брат прикажет Филиппа сюда позвать, если не уймёшься. Не просто так твой отец Яну написал, чтоб он по субботам тебя приказывал сечь! Слава о тебе достигла Царьграда. Тебе не стыдно совсем?
– Ой, как будто Ян никогда не видел мой голый зад! – фыркнула Евпраксия, положив одну ногу на другую. Но всё-таки слова Зелги вызвали у неё минутное раздражение. Ведь Филипп, шестнадцатилетний ученик лекаря из дворца, был её приятелем, а суровая тётя Янка не так давно вменила ему в обязанность по субботам сечь всех своих воспитанниц, на которых жаловались родители или братья. Этот скверный мальчишка умел пороть замечательно, в чём Евпраксия убедилась месяц назад, когда у неё хватило ума надрать Яну уши, что она часто делала до замужества. Вспоминать тот случай было невесело. К счастью, ум озорной вдовы был занят сейчас другим. Опять улыбнувшись, она воскликнула:
– Зелга, Зелга! Ты должна знать, к чему снится конь! Ведь ты половчанка!
– Я – христианка, – строго напомнила Зелга, – епископ Пётр говорит, что сны – это отражение наших помыслов.
– Я не думала про коня!
– Возможно, ты думала про красивого гусляра Даниила?
Евпраксия рассмеялась. Зелга, зрение у которой было кошачье, сразу заметила на её прекрасном лице румянец.
– А как ты думаешь, Зелга, я ему снюсь?
– Не знаю, не знаю. Если он видит во сне рыжую козу – значит, снишься!
– Сейчас опять в лоб получишь, – пообещала Евпраксия, но скорее задумчиво, чем с угрозой. Потом спросила, хитренько улыбаясь месяцу на предутреннем небе:
– А интересно, снится ли Даниилу коза паршивая, белобрысая?
– Госпожа Меланья? – спросила Зелга, потерев лоб ладонью, – вряд ли. Не думаю.
– Почему? Она ведь ужасно хочет выйти за него замуж, и он об этом наслышан. Матушка-то его в Меланье души не чает! Да и госпожа Янка мою младшую сестрицу ставит в пример всем остальным девушкам. С тётей Янкой спорить нельзя, перед ней трясутся даже три дочери Мономаха!
– Вздор, – поморщилась Зелга, – глупости! Всем известно, что госпожа Меланья – лживая сплетница и ханжа. Недавно она распустила по всему Киеву слух, что «Эта развратница спит под одним одеялом с Зелгой и к исповеди не ходит, а если ходит, то лжёт священнику несусветно, как и всем прочим, кто с ней не брезгует разговаривать!»
Все слова после слова «слух» рабыня произнесла голосом Меланьи, да так забавно, что госпожа от хохота чуть не лопнула. Пришлось Зелге закрыть ей ладонью рот, а то бы она подняла на ноги весь терем! А потом Зелга предположила, глядя через окно на звёзды, которые начинали уже бледнеть:
– Наверное, Даниил там будет.
– Где? – спросила Евпраксия, отдышавшись.
– В Вышгороде.
– Конечно. И на пиру он будет наверняка. А как ты считаешь, Зелга, меня на пир позовут?
– Позовут, боярыня! На пиру ты смотришься хорошо, в божьем храме – плохо. Там надо тихо стоять да горько вздыхать.
Это была чистая правда. Ещё с полчасика полежав, Евпраксия потянулась, зевнула, спрыгнула на пол и подошла к распахнутому оконцу.
Заря уже разгоралась. С большой горы, на которой высился терем, степь за Днепром просматривалась на целую сотню вёрст. Река, огибая Киев, несла по всей своей ширине прозрачный туман, а он на воде весь не умещался, вползал на берег до самых городских стен, и мачты судов на пристани из него торчали только верхушками. Просыпался Киев. За Десятинной церковью, на Подолии, начинались уже торги. Евпраксия вспомнила, как отец ей рассказывал, что вон там, на тех площадях, полвека назад зародилась смута, из-за которой великий князь Изяслав был вынужден бежать в Польшу. И продолжалась смута десятки лет. Когда уже не было на земле князя Изяслава и его братьев, люто сцепились между собою их сыновья да племянники. Так сцепились, что каждый день звенели мечи, дрожала земля от конского топота, стлался по небу чёрный дым. А всё началось с предзнаменований. Спустя четырнадцать лет после смерти мудрого Ярослава на западе вдруг взошла большая звезда с лучами дрожащими и кровавыми, и светила она подряд семь ночей. А днём солнце было будто луна – не грело, а лишь мерцало трепетно. В те же дни рыбаки вдруг выловили в реке Сетомле младенца, имевшего такой лик, что люди похолодели от ужаса и швырнули урода обратно в реку. Все кругом говорили, что будут страшные бедствия. И сбылось. С востока пришли на Русскую землю половцы. Изяслав, Святослав и Всеволод не смогли одолеть язычников, и вся Русь залилась христианской кровью. Как раз поэтому киевляне выгнали Изяслава. Но прошли годы. Тихо теперь было на Руси. Смелый и решительный Мономах, сын Всеволода, прогнал в далёкие степи половцев, усмирил княжеские распри. Надолго ли? Ведь ему уж было за шестьдесят.
Покуда Евпраксия с развевающимися по ветру волосами во все глаза любовалась Киевом и днепровской равниной, Зелга легла на её постель и мигом уснула, сладко сопя своим
