в рот, её взгляд стал жалобным. Она очень живо представила, как Филипп будет брать сейчас каждый её зуб цепкими клещами и беспощадно раскачивать, чтоб понять, не больной ли он. Бедная вдова от ужаса застонала. При этом её глаза очень хорошо окатывали Филиппа тёплыми волнами нежности и мольбы, и столь же старательны были пальцы. Красавица так усердствовала, что юный ученик лекаря не сдержал свои чувства и очень сильно смутился. Слабеньким голосом он сказал, что всё хорошо у вдовы с зубами, и начал просить прощения. Но Забава Путятишна не простила. Выпрямившись, она надрала смазливому негодяю уши, болезненно оттаскала его за длинные волосы и воскликнула:
– Тварь! Ещё раз так сделаешь – уничтожу! Ступай и найди мне Зелгу! Если она до сих пор на поварне жрёт, по роже ей дай! И пинка под задницу! Живо!
Глава третья
Солнце уже стояло выше степных дубов. Над Киевом всё звенели колокола. До самого пояса высунувшись из теремного окна на угловой башенке под коньком, Зелга и Евпраксия с высоты птичьего полёта глядели вниз, на Боричев въезд. От княжеского дворца к Золотым воротам по нему двигались на конях десятки князей и сотни бояр. С обеих сторон ехала дружина. А следом шло духовенство, купечество, наконец – сплошное пёстрое море прочих жителей Киева и гостей его. Ещё более многочисленная толпа людей слободских, хуторских, посадских ждала вне города, близ Почайны, чтоб уже там присоединиться к процессии.
– А великий князь ещё ничего, – говорила Зелга, разглядывая Владимира Мономаха, который ехал впереди всех на белом коне, чуть ссутулив плечи, – вот только корзно на нём почему-то совсем простое, без горностая, шапка не красная. Рядом с ним, погляди – черниговский князь Олег Святославич со своим братом Давыдом! Ну, эти-то нарядились, особенно князь Олег! А уж сколько зла он принёс Руси, страшно и сказать. Но, всё равно, гордо сидит на своём коне. Как степной орёл на кургане! Видишь, боярыня?
– Вижу, вижу, – пробормотала Евпраксия, неотрывно глядя на что-то совсем иное. Но не на Яна, который гарцевал слева от седоусого тысяцкого по имени Ратибор и двух его отпрысков, Ольбера и Фомы. На брата она не смотрела вовсе, как и на босоногую дрянь Меланью, которая важно шла вместе с дочерьми Мономаха. Да и непросто было бы узнать Яна среди двух тысяч прочих дружинников, не в пример всё той же Меланье – взлохмаченной, белокурой и возвышавшейся над другими девушками.
– За Олегом пристроились его княжичи – Игорь, Всеволод, Святослав, – стрекотала Зелга, – и сыновья Мономаха здесь. Да, все шестеро! Впереди – Мстислав на гнедом коне. Ой, какой красавец! А сзади – Юрий из Суздаля. Он совсем некрасив, руки у него какие-то слишком длинные! Ой, и Ростиславичи здесь, Володарь с Давыдом! И Святополков сын, Ярослав! Да на что ты смотришь, Путятишна?
– Зелга, видишь митрополичий возок? – спросила Евпраксия. Половчанка сморщила нос, прищуривая глаза, слезящиеся от ветра.
– Да, вижу, вижу… Ой, не могу! Ха-ха-ха! Его тащит ослик! Осёл, осёл! Ой, бедный митрополит Никифор! Вот теперь смеху-то будет! Впрочем, и Иисус Христос въезжал в Иерусалим на осле… Грешна я, что засмеялась! Ой, какой грех!
– Плевать на осла и митрополита! Ты видишь, кто едет рядом с возком, на сером коне?
– Вижу, вижу. Это патрикий Михаил Склир из Царьграда, племянник митрополита. Ты что, его не узнала? Ведь он же твой воздыхатель!
Евпраксия напряглась. Неужто она хоть раз обсуждала с Зелгой этого странного человека лет тридцати, который нередко встречался ей во дворце и на митрополичьем подворье? Впрочем, за чашей мёда всё могло быть. Вполне вероятно. Или какие-то слухи ползут по Киеву? Не мешало это проверить.
– Что? Воздыхатель? – переспросила Евпраксия, – а с чего ты, Зелга, взяла, что он – воздыхатель мой?
– Так об этом все говорят, – рассеянно бросила половчанка, всё продолжая смотреть на князя Мстислава. Тогда Евпраксия отошла от окна на шаг. Притянула Зелгу.
– А кто сказал тебе, что об этом все говорят? Прокуда?
– Нет, не Прокуда! Я и сама на улицу выхожу.
Тут Зелга примолкла, сообразив, что сболтнула лишнее. Она глупо заулыбалась. Но госпожа смотрела на неё так, что пришлось продолжить.
– У этого Михаила телохранитель есть. Он – турчин, звать его Ахмед. Огромный он, как гора! Свирепый, как вепрь.
– Я видела его. Дальше!
– И верный, как пёс, – всё-таки закончила фразу Зелга, – и этот самый Ахмед всенародно клялся, выпив вина в кабаке, что он на куски порвёт гусляра Данилу.
– Данилу? Сына вдовы Мамелфы?
– Да.
– Ну, и что?
– Тебя это не волнует совсем, боярыня? – улыбнулась Зелга, наклонив голову, – очень странно! Но ты слегка побледнела! А ночью ты покраснела, когда мы начали говорить про этого гусляра. Я слышала, что и он, когда говорят о тебе – да, да, о тебе, а не о Меланье, вдруг начинает слегка …
Евпраксия громко топнула каблучком.
– Перестань паясничать, дура! Я не могу понять, почему это означает, что господин Ахмеда – мой воздыхатель? Может быть, сам Ахмед проникся ко мне какими-то чувствами?
– Ой, Евпраксия! Перестань, пожалуйста. Всем известно, что Михаил на тебя заглядывается. Ты просто не видишь или не хочешь видеть, какими взглядами он тебя провожает! А все остальные видят! И обсуждают это везде. Верный раб Ахмед просто хочет сделать приятное господину.
– Так почему же не делает? Чего глотку даром дерёт?
– Он знает, что Даниил – княжеский дружинник. Убить его – значит причинить господину вред. Должно быть, Ахмед хочет запугать Даниила, чтоб тот не смел даже поднимать на тебя глаза!
– Он и так не смеет, – горестно усмехнулась боярыня и опять подошла к окну. Процессия выходила уже из Киева и спускалась к пристани над Днепром, чтобы от неё направиться к Вышгороду. Для этого нужно было сначала перейти мост над рекой Почайной, впадавшей в Днепр. Как раз перед тем мостом стояла толпа посадских людей. Княжеские слуги стали бросать на землю серебряные монеты, дабы толпа от моста отхлынула.
– А этот Ахмед – веры магометанской? – осведомилась Евпраксия, повернувшись к Зелге, – или христианин?
– Конечно, христианин! Он как раз потому и любит патрикия Михаила, что тот его убедил спасти свою душу через святое крещение и сказал: «Ты мне теперь друг, а не раб!» Патрикий, хитрец, очень хорошо знал, что делал. Глупый Ахмед воспылал к нему такой преданностью, что даже пришил к своему кафтану пуговицы из чистого золота, а на каждой из этих пуговиц отчеканен орёл о двух головах! Это – герб Ромейской державы, которой служит патрикий. Как я хочу, боярыня, чтобы она взяла да и провалилась куда-нибудь вместе со своей столицей, Царьградом!
– Ты – христианка, и не должна такое произносить, – сказала Евпраксия, – от ромеев мы приняли православную
