ТРЕВОЖНАЯ ОСЕНЬ
Начало осени 1920 года было безветренным, солнечным, но очень холодным. Уже в конце августа начались ночные заморозки. По утрам картофельные поля были в белом инее, и, глядя на почерневшую, обвисшую ботву, не одна хозяйка, наверно, горько вздыхала и, вернувшись в избу, со слезами на глазах спрашивала у боженьки, за какие грехи он карает их, бедных людей. Потом опять потеплело, убрали урожай. Да что уж там и убирать!
Лишь в одной избушке села Кесяниеми горел свет до поздней ночи.
— У ревкомовского начальства и керосин есть, и всего полно, — говорили собравшиеся у камелька соседки, поглядывая на свет, горевший в окне председателя ревкома.
— У него и быть должно. И днем и ночью трудится, — осторожно заметила одна.
Но ей тут же отвечали без обиняков:
— Трудятся они. С народа шкуру дерут да языком болтают.
У председателя ревкома села Кесяниеми Оссиппы Липкина керосин действительно был. Кроме того, его семья получала хоть какой-то паек, в то время как многие из жителей села давно уже ничего не получали.
Липкин переживал из-за того, что его семья находится в особом положении, и каждый кусок хлеба, каждый фунт сахара, который он приносил домой, казались ему горькими. Но что он мог поделать? Паек, который он получал, был настолько мизерным, что его семья тоже жила впроголодь. Да и не был он виноват в том, что многие семьи не получали паек. Дело было не только в нехватке продовольствия. Продовольственного пайка лишались те семьи, главы которых отказывались выполнять трудовую повинность. Мужики, в свою очередь, объясняли свой отказ тем, что они не могут ехать на работу потому, что их семьи голодают. Обстановка в селе была напряженной. Люди перестали ходить в ревком и от выполнения его распоряжения увиливали под тем или иным предлогом. Даже сосед Липкина, Матвей Микунен, добродушный, любивший пошутить мужик, с которым Липкин был в приятельских отношениях, отказался позавчера съездить на станцию за наглядными пособиями для школы. Сказал, будто хомут разорвался, потом, когда оказалось, что хомут можно найти, вдруг захромала лошадь. Старик даже привел Липкина в конюшню, чтобы тот собственными глазами убедился, что у лошади нога не в порядке. Действительно, передняя нога жеребца была до самого колена, обвязана просмоленной мешковиной. А вчера, поднявшись спозаранку, Липкин собственными глазами увидел, как Матвей на той же самой лошади выехал в лес, и лошадь даже не прихрамывала. Вечером он позвал старика к себе и спросил, что это значит. Старик боязливо оглянулся и сказал, что народ в селе решил не подчиняться Советской власти. Липкин стал допытываться, когда и на каком собрании вынесено такое решение, но Микунен твердил свое — мол, есть такое решение и что больше ничего он не знает. А потом, даже не попрощавшись, старик ушел. Это был уже не первый случай открытого неповиновения. Такое же творилось и в других деревнях, в том числе и в Тунгуде, куда Липкин собирался сходить, чтобы выяснить на месте обстановку и поговорить с народом.
Липкин сидел у лампы и готовился к собранию. В своем докладе он хотел рассказать жителям деревень о Карельской Трудовой Коммуне, образованной в июле декретом ЦИКа. Липкин сам был на Всекарельском съезде Советов, где единогласно было принято решение о том, что карельский народ хочет на вечные времена связать свою судьбу с социалистической Россией. Липкин тоже голосовал за это решение.
Обо всем этом рассказать было легко, но намного труднее было ответить на вопросы, которые задавали на каждом собрании, — о хлебе, об одежде, о соли. Еще труднее было заставить людей выполнять трудовую повинность. Многие из трудоспособных мужиков укрывались в лесу или бежали в Финляндию.
Часть избы была отгорожена свисавшим с воронца старым брезентом, чтобы свет не мешал спать Ёвкениэ и детям. Но Липкин слышал, что за брезентом не спали. Старшая дочка Вера — ей уже было два года — что-то спрашивала у матери, и мать шептала ей в ответ:
— Нету у мамы молочка, нету. Водички не хочешь? И хлеба нет. Маленький кусочек остался, оставим его на завтра. Спи, доченька, спи. Когда? Не знаю, доченька, когда будет. Но будет. Папка говорит, что скоро жизнь будет лучше, хлеб будет, сахар будет. А когда — не знаю. Спи, время быстрее пройдет…
Каждое слово было для Липкина как удар ножом по сердцу. Ёвкениэ утешает дочку теми же словами, которые он твердит и своей семье и народу, заверяя, что скоро жизнь будет лучше, обязательно будет, только надо ждать и работать. Когда-то она будет лучше, эта жизнь… Но Вера не может ждать, молоко и хлеб ей нужно сейчас.
Да и молока у них теперь не стало. До сих пор это было единственным, что удавалось купить в селе. Своей коровы у них не было, а в деревне еще осталось несколько коров. Только вдруг люди перестали продавать им молоко. Кто говорит, что корова перестала доиться, другие говорят, что самим надо. Случается, какая-нибудь сердобольная старушка принесет чуть-чуть молока из жалости к детишкам, да и то темным вечером, тайком. Хлеба, который они получают, тоже мало. А то, бывает, муки столько привезут, что и на паек не хватает.
До сих пор Ёвкениэ мужественно, безропотно терпела эти лишения. А позавчера… Нет, она не стала сетовать и плакать. Просто спросила, как отнесется Оссиппа к тому, что она съездит с детьми погостить к своим родителям в Юскюярви. Не посвященному в семейные дела Липкина этот вопрос показался бы естественным, но для Липкина и Ёвкениэ за ним скрывалось многое.
Ёвкениэ была единственной дочерью довольно зажиточного хозяина, в своем селе она слыла самой красивой девушкой. Отец мечтал выдать ее замуж за какого-нибудь богатого ухтинца. И вот такой жених появился. Было это в конце восемнадцатого года. Уже готовились к свадьбе. Но в это время в село приехал Оссиппа Липкин. Оссиппа служил в царской армии, в Октябрьские дни был в Петрограде, в схватке с юнкерами получил ранение и, выйдя из лазарета, приехал в Кемь, чтобы служить здесь революции. Ему предложили съездить по делам в Юскюярви. Вернее, Юскюярви он сам выбрал. Мог бы поехать и не туда. А выбрал потому, что все годы войны он вспоминал о Ёвкениэ. Приехал в села, а Ёвкениэ замуж выдают. Улучил момент и встретился с Ёвкениэ наедине где-то в сенях. Ёвкениэ — в слезы. Спрашивает: что ей делать? То ли замуж идти за того, кто не мил ее сердцу, то ли в прорубь броситься? Оссиппа погладил ее по плечу, успокоил и обещал что-нибудь придумать. И придумал. Утром явился в дом Ёвкениэ — а там уже столы накрывают да гостей поджидают — и говорит родителям ее, что у него конь как вихрь, решил покатать по селу деревенских девушек, не отпустят ли они и невесту проехаться последний раз в девичестве. Родители переглянулись и разрешили. Пусть прокатится последний разок, скоро уж девичьи радости у нее кончатся. Только не долго, а то гости вот-вот начнут собираться… Посадил Оссиппа невесту в сани, лошадь так рванулась и так она понеслась, что одним махом домчались до самой Кеми. Только раз остановились в дороге — в Панаярви, где покормили коня да сами чаю попили. Недели через две родители прислали Ёвкениэ весточку: раз она уехала с большевиком и опозорила перед богом и людьми себя и свой род, то пусть обратно не просится, высоки для нее теперь пороги родительского дома.
Ни разу Ёвкениэ за все эти годы не пыталась переступить ставший для нее высоким порог отчего дома.
А вчера вдруг спросила, не съездить ли ей к родителям. Оссиппа даже растерялся, до того неожиданным был для него этот вопрос. Стараясь говорить как можно спокойнее, сказал: «Ну что ж, если хочется повидать родных, так что же тут такого». Ёвкениэ заплакала. Потом, утерев слезы, посмотрела мужу в глаза и сказала коротко и решительно: «Не поеду».
Как сложилась бы жизнь Ёвкениэ, если бы Оссиппа в тот день не оказался в Юскюярви? В прорубь она, конечно, не бросилась бы. Вышла бы за богатого ухтинского купца, жила бы теперь в Каяни и была супругой министра Временного правительства Карелии. И не знала бы ни нужды, ни голода.
Липкин закрыл свою тетрадь. Кажется, все он записал. Впрочем, записи эти ему и не понадобятся: не будет же он выступать по бумажке. Он разделся, задул лампу и лег. Нащупав в темноте руку жены, он осторожно пожал ее и шепнул:
— Не расстраивайся. Все еще наладится.
Ёвкениэ не ответила. Сколько раз она уже слышала это от мужа!
Липкин долго не мог заснуть. Все думал о завтрашнем собрании. Пытался предугадать, какие вопросы ему зададут, обдумывал ответы на них. Вспомнилось, как на одном собрании его спросили:
— Как же это из тебя, карела, получился большевик? Когда ты им стал?
— В девять лет, — ответил Липкин.
И это была не шутка: он имел право ответить так.
Отец Оссиппы был родом из-под Вуоккиниеми, но с юных лет жил в Юскюярви, где занимался и кузнечным делом, и столярным, и сапожным, и печным. После революции пятого года в село пригнали ссыльных русских. Было их шесть человек. Люди они были мир повидавшие и немало книг прочитавшие, и в селе их любили. Молодежь собиралась по вечерам в большой горнице Ивановых, где поселили ссыльных. Пели и плясали под гармонь. От ссыльных молодежь узнала не только революционные песни, но услышала, как, живет народ в самой России, где рабочие борются за свои права. Оссиппе тогда было девять лет, но он тоже ходил на вечера к ссыльным. От них он научился русскому языку.
