— Вот что, Сергей… Ты брось! Друг ты мне, но я тебе вот что скажу: если ты еще раз пригласишь Валю на танцы или там на какую-нибудь кинокартину, то я тебе ребра сокрушу! Ясно? — он выразительно посмотрел на приятеля и показал увесистый кулачище.
Как изменился Санька! Добрый, молчаливый Санька…
Но разве Сережку можно чем-нибудь смутить? Он потрогал Санькин кулак пальцем, причмокнул губами, покачал головой:
— Теперь мне, товарищ Брагин, все ясно. А то, понимаешь, терзала неизвестность: почему это, думаю, иногда мой бригадир зверем на меня поглядывает?
— Перестань трепаться!
— Есть не трепаться! — Сережка обнял его за плечи. — Слушай, Брагин, разве Трубников делал кому-нибудь плохое? Эх ты, ревнивец… Друг ты мой сердешный… Иди, не терзайся, у меня другая гражданка на примете.
Глава 4
ДЕЯТЕЛИ КУЛЬТУРНОГО ФРОНТА
Сережка понял: нет, Валя Бояршинова не бросает слов на ветер. Этот вечно занятый миловидный и строгий комсомольский деятель совсем не собирался оставлять Трубникова в покое. Валя и в самом деле принялась снимать с него стружку.
Вскоре после памятной лекции об истории Златоуста в один из обеденных перерывов она прикатила в шихтарник, разыскала глазами Сережку и скомандовала:
— Иди-ко сюда, Трубников!
Сережка торопливо допил из бутылки остатки молока (этой бутылочкой каждый день снабжала его Степановна) и осведомился у Брагина:
— Калечить не будешь? Учти, — кивнул в сторону Вали, — сама зовет.
— Иди, когда зовут, — буркнул Санька.
— Вот еще! Совещание открыли! — нетерпеливо проговорила Валя. — Мне некогда.
Сережка подлетел к ней, шутливо козырнул:
— Явился! Разрешите курить?
— Можно и бросить. У меня вопрос к тебе: что это ты в своей мещанской скорлупе сидишь? Почему отрываешься от коллектива?
— Разве? Не замечал. Какие страшные слова…
— Кругозор маленький, потому и не замечал.
Сережка поморщился:
— А тебе, собственно, какое дело до моего кругозора?
— Как это — какое дело? Я секретарь ячейки. Комсомолу до всего дело.
— Но я не комсомолец.
— Зато возраст комсомольский. Ясно? Ты ни в каких кружках не участвуешь. А некоторые говорят, будто у тебя голос есть. — Валя посмотрела в сторону Саньки. — Правда это?
Сережка задрал нос кверху:
— Я человек скромный, хвалиться не хочу.
— Ну, так вот: это безобразие — иметь голос и не участвовать в наших мероприятиях.
— А что это за зверь — мероприятие?
— Выступление хорового кружка, например. Ты сегодня пойдешь в клуб, поучишься там месяца два-три, а потом в нашем цехе сколотишь хоровой кружок. Это же ужас — мартеновский цех без хоркружка! И вообще без самодеятельности.
— Некоторые плясать умеют… — как бы невзначай вставил Сережка.
— На Брагина намекаешь? Знаю. Вот и вовлечешь его.
— Есть вовлечь!..
…Под вечер Сережка пошел разыскивать заводской клуб. На горе, с которой был виден весь металлургический завод, опутанный паутиной железнодорожных путей, Трубников увидел строительную площадку. Метра на три поднялась от фундамента красная кирпичная стена. Через всю стройку протянулось полотнище:
«Здесь будет наш новый клуб. Комсомольцы, выше темпы! Даешь клуб к осени!»
Рядом со стройкой примостилось низенькое строеньице барачного типа. Голубая нарядная вывеска «Клуб» не могла скрасить убогости этого неказистого древнего здания. Сережка опасливо перешагнул через порог, ожидая, что вот-вот обрушится потолок. Но этого не произошло, и Сережка пошел по длинному узкому коридору. По обе стороны было множество дверей. В крайней комнате справа помещался, как утверждала вывеска, заведующий. Сережка с осторожностью новичка приоткрыл дверь и вошел. Прежде всего он увидел полную и сердитую девушку в красном платочке.
Девушка, не стесняясь появления незнакомого человека, продолжала обвинять своего собеседника, пожилого, желтолицего дядю, во всех смертных грехах, в том числе в бюрократизме и отсутствии классовой сознательности. Дядя вытирал потный лоб платком и отвечал односложно:
— Я категорически протестую! Я вас привлеку к ответственности, гражданка Кичигина! Не посмотрю на твое сопрано!
— Ну и привлекайте. А мое сопрано ни при чем!
— И привлеку.
Конца этой беседы не было видно, поэтому Сережка кашлянул и вежливо осведомился:
— Мне бы товарища заведующего.
Девушка небрежно кивнула в сторону желтолицего дяди. Тот уставился на Сережку:
— Что вам угодно?
— Видите ли… Мне бы записаться…
Желтолицый зав все еще был не в духе и поэтому не очень-то приветливо спросил:
— Куда? В кружок балерин? В очередь на Северный полюс? На курсы медсестер?
Девушка прыснула. Сережка серьезно сказал:
— Нет, товарищ заведующий, балерины из меня не получится. Медицинской сестры — тоже. Мне бы в хоровой кружок.
Зав спросил строго:
— А характеристику от начальника цеха принес?
Девушка опять обрушилась на зава:
— А бабушкино благословение не надо? Ну и бюрократ же вы, Арсений Лукич! Таких только в музей под стеклянный колпак ставить.
— Я попрошу!
— А ну вас! Пошли, парень. Это по моей части.
— Черт его знает что! — ругнулся зав. — Тут с ума сойдешь!
— С ума сходить не надо, — посоветовала девушка и пообещала: — Я еще побеседую с вами, Арсений Лукич. Я еще в комитет комсомола схожу.
— Вот где у меня твои беседы! — Зав гулко хлопнул себя по затылку. — Отвяжись! Завтра куплю баян! Точка!
Было удивительно, что у этой полной девушки такие стремительные движения. Она подбежала к заву с радостным возгласом:
— Миленький! Арсений Лукич! Дайте я вас поцелую!
— А ну тебя! — устало отмахнулся тот. — Целуй вон этого солиста. Помоложе.
— Ладно, потом разберемся, — сверкнула глазами Кичигина. — Не я буду, если мы не заберем у инструментальщиков первого места!.. Пошли, парень!
Она повела его в конец коридора. Шагала так быстро, что Сережка едва поспевал за ней. Кичигина толкнула дверь ногой и с порога крикнула:
— Ребята, ура! Завтра мы — с баяном! Надя, оформи новичка!
— Ура-а! — крикнули «ребята» девичьими голосами.
Комната была заполнена девчатами. Они сидели даже на столах и подоконниках. Сережка прикинул: да, туговато ему придется. Чуть оступись — и не спасет даже его находчивый язык.
Но эти грустные размышления сразу же развеялись: Надя, которая должна была оформлять его, оказалась Наденькой Красиловой. Видимо, очень велико было удивление Сережки, потому что Наденька сказала:
— Сергей, хватит удивляться и делать большие глаза. Во-первых, здравствуй, а во-вторых, отвечай на все мои вопросы.
Сережка от радости потерял дар речи. Зато не молчали девчата:
— Они знакомы.
— Ай да Надька!
— При чем тут я? — обиделась Надя. — Он в папином цеху работает.
— Ах, в папином… Ну, тогда другое дело.
Надино настроение испортилось, и это отразилось на ее разговоре с Сережкой. Она говорила сердито и не глядела на него. Положив перед собой бумагу, обмакнула перо в чернильницу.
— Трубников.
— Имя я знаю. Отчество? Год рождения?
Сережка отвечал, а Надя записывала.
— Какой голос?
— Примерно, тенор.
— А точнее? Может, бас проклевывается? Проверим, Ну-ка, спой: «А-а-а!» на мотив «Вдоль да по реченьке».
Сережка добросовестно выполнил это требование. Надя радостно всплеснула руками:
— Девочки! Да у него настоящий тенор, как у Собинова! Вот красота! Заткнем инструментальщиков.
Потом Сережка узнал, почему это весь хоркружок был так неравнодушен к слову «инструментальщик». Перед Новым годом самодеятельный хоркружок инструментального комбината вырвал у металлургов первое место, которое они занимали в городе три года подряд. Девушки считали, что эта беда стряслась потому, что у них не было баяна и настоящего тенора. Теперь появилось и то и другое.
Излив свою радость, Наденька продолжала официальный допрос:
— Кто и где твои родители?
— Нет их.
— Ни отца, ни матери? Сирота?
Ничего смешного в этом вопросе, вырвавшемся непроизвольно, не было. И, может быть, никто бы не обратил на это внимания, если бы какая-то востроносенькая девчонка не посоветовала:
— А ты усынови его, Надька.
И какой тут хохот, визг поднялся — хоть беги.
Надя покраснела. Она растерянно поглядывала на хохочущих подруг. Обычно находчивый, Сережка не знал, что предпринять.
Вот так в хоровом кружке и прилипла к Сережке эта кличка — «Сирота». И если кому-нибудь надо было справиться о Трубникове, то обязательно обращались к Наде Красиловой и обязательно спрашивали так:
