Было и мне неплохо. Я быстро привык к обстановке. Ходил на Днепр купаться. Хозяева появлялись только по субботам и воскресеньям, поливали сад, собирали овощи, фрукты и уезжали. Мое настроение, в общем, улучшалось, забывалось все тяжелое. Я вставал рано, выходил на шоссе и шел навстречу солнцу. Чем выше поднималось оно, тем лучше становилось настроение.
Я мучился со своими непослушными героями – не хватало фантазии заставить их вести себя по задуманному мною. Пишу, рву, не сплю. Пытаюсь Валентину навязать Галю – не получается. Он доказывает мне, что женщине все-таки нужна прежде всего красота. Против душевных качеств он ничего не имеет, но красота ему нужна – хорошо, когда глаз может отдохнуть на красивом. Женщина, конечно, не вещь, но все-таки сердце больше радуется, если радуются и глаза.
Используя авторскую власть, я могу Валентину привить эту любовь, но что за любовь тогда получится – непонятно самому. Любовь должна развиваться в страданиях. Чтобы Валентин или, скажем, Жанна начали у меня страдать, сначала за них должен страдать я, а я их даже не очень-то люблю…
Сколько опять извел бумаги, сколько бессонных ночей – толку мало! Познаю, наверное, всем известную истину: легче родить, чем воспитать. Вот Королева… Что с нею делать? Она еще не старая, красивая женщина, она имеет право на правильное решение ее судьбы, а такого решения у меня нет, потому что, какое бы решение я ни придумал, она сама его не примет: скажу ей, что она никогда не будет счастливой, потому что ставит себя выше доступного счастья, она не согласится, считая виновным во всем то обстоятельство, что нет у нее под рукой героев Грина, Лермонтова, Хемингуэя. Так что же делать с этой красавицей и ее беременной кошкой? Всякое дерево по ее росту для нее мало, а с большим ей не справиться. Оставить на произвол судьбы?
Дни бегут, недели идут. Прошел месяц, вслед другой. Постепенно и здесь стало холодать. Садоводы с каждым днем все реже приходили, в Садах стало тихо, пустынно, спокойно – никого, кроме брошенных ими здесь, теперь бездомных, кошек и собак, рыскающих вокруг в надежде на кусок чего-нибудь съедобного. На Днепре катера и теплоходы сокращали график. Ощущал я себя как в ссылке, – полная изолированность.
И все же приятно было бродить по бескрайним лугам, похожим на степь, слушать посвист ветра в ветвях деревьев, футболить тут и там собачьи черепушки, останки тех же оставленных здесь четвероногих. По ночам меня развлекали мыши: они такую подымали кутерьму, что казалось, домик развалится. Когда тихо-тихо сидишь в темноте на постели, свесив ноги па пол, вдруг почувствуешь нежное-нежное прикосновение к голой пятке – мышь! Тепло становится от их присутствия. Эти тонкохвостые ребята, в сущности, довольно скромные, и едят они не очень много, а разве они виноваты, что их столько развелось… Ведь и человечеству предстоит решать проблему перенаселения планеты, хотя пока оно в основном стремится решать проблему перенаселения своих владений мышами. Евгений Михайлович привез крысоловку, чтобы я их, мышей, ловил. Но она у меня бездействовала – от присутствия хоть чего-нибудь живого уменьшается чувство одиночества.
Вот я и подумал, что по-настоящему бездомным бывает не тот, кому негде спать или держать свой скарб, а тот, у кого нет ни одного живого существа, от общения с которым было бы ему тепло.
За это время я мало употреблял спиртного, разве что от сильной усталости изредка пару бутылок вина. Свежий воздух и тишина понемногу восстанавливали изношенную нервную систему. И так я был горд своей умеренностью, что почувствовал потребность похвастаться ею – прежде всего, конечно же, Зайцу: ведь она обрадовалась бы больше всех!
Но однажды я опять совершенно выдохся – устал писать. Я все же продолжал выжимать из себя «умные» мысли и что-то, в общем, делал, но вдруг стал сомневаться в смысле всего сделанного. Меня душили сомнения: нужно ли это вообще, будет ли от этого кому-нибудь польза или вся моя работа окажется в урне для бумаг? Как узнать, что все, что я делаю, – правильно? Как нужно делать, чтобы было правильно? У кого спросить, с кем посоветоваться, кому показать, почитать? Хотелось почитать хоть кому-нибудь, чтобы увидеть реакцию слушателя и определить по ней правильность своей работы.
Решил почитать Роксане и Евгению Михайловичу. Сунул рукопись в папку – и был таков.
Они были дома, ворона – тоже. Но все были страшно заняты. Дочка делала уроки, Роксана опять что-то солила. Евгений Михайлович оказался углубленным в какие-то свои расчеты. Ворона долбила кукурузный початок. Стало ясно, что моя писанина здесь, по крайней мере сейчас, никому не нужна. Даже не заикнулся о своем намерении. Сослался на то, что просто шел мимо и зашел повидать их. Придумав благовидный предлог, раскланялся и ушел, огорченный невероятно. Эх, Зайчишка! Вот кто меня всегда терпеливо выслушивал, даже тогда, когда я порол явную чушь…
Дело шло к вечеру. Проходя мимо магазина, вошел, купил бутылочку вина, в скверике выпил. Сразу пропали сомнения, огорчение как рукой сняло. Отправился дальше и оказался в объятиях молодого сержанта милиции.
– Куда идешь? – спросил он, словно старого знакомого.
Я, откровенно говоря, растерялся, потому что шел бесцельно, во власти хорошего настроения.
– Прямо! – ответил я, и он решил взять меня с собой в опорный пункт, где я оказался первым посетителем в тот вечер. Сидели скучающие сотрудники и медсестра. Я объяснил, кто я такой, показал документы и принялся читать стихи Киплинга. Читал с чувством. Стихи им понравились. Вручив мне мою папку и документы, отпустили.
– Куда все-таки идешь? – поинтересовались на прощание.
– А какая следующая улица?
– Жадаиовского.
– Во… Туда и иду.
Простились дружески. На душе стало еще теплее, и я купил еще одну бутылку вина, потому что если настроение у человека хорошее, почему оно не должно стать еще лучше? Выпил в подъезде. Вскоре попалось кафе, вошел и увидел у одного столика симпатичных молодых парней. Решил почитать им рукопись, не сомневаясь, что они-то уж понимают толк в превратностях любви…
Пробуждение было ужасным.
Пришел в себя от скверной боли в сердце. Глаза понемногу свыклись с тусклым светом, и я догадался, что лежу на носилках, на полу, в огромном, холодном, слабо освещенном подвале. В нос ударил удушливый запах. Рядом кто-то застонал. Повернув чуть голову, увидел страшную, в кровоподтеках, небритую рожу. Она смотрела на меня не мигая, в упор, одним глазом. Вместо второго – кровавая дыра. От человека шла резкая, отвратительная вонь. Где-то раздавался свирепый храп.
Справа от меня лежал интеллигентного вида пожилой человек в застегнутом на все пуговицы пальто и босиком. Немного дальше виднелся кто-то с забинтованной головой, в изорванной одежде. Весь подвал был заставлен носилками с похожими на моих соседей людьми. Я начал мало-помалу понимать ситуацию.
Попробовал пошевелить рукой – шевелится. Обрадовался. Стал ощупывать себя – вроде бы целый, только сердце ныло тупой болью. Видно, я потерял сознание – ведь именно так главным образом умирают алкоголики: упадут и больше не встанут.
Осторожно поднялся с носилок. Нужно было выбраться из этого жуткого места как можно скорее. Но как?! В дальнем конце подвала заметил транспортер, он шел от пола до люка в стене. Видно, через этот люк и по этому транспортеру нас сюда, в подвал, и доставили. Я добрался по транспортеру до люка, он оказался запертым. Направился к двери в другом конце подвала. Здесь рядом с лопатами, шлангами и корзиной, полной кровавых бинтов, постанывая, лежал юноша. Осторожно толкнул дверь – открылась. Я оказался в узеньком коридоре. Из-за ближайшей двери донесся женский голос:
– Воды нет же. Мыть-то их чем?… Узнай-ка, когда дадут.
Я прошел мимо, поняв, что услышанное относится к обитателям подвала, в котором просыпаться страшнее, чем в лунную ночь в морге. Каким-то чудом обнаружил выход во двор больницы и здесь пустился в такой бег, на какой был способен мой истощенный организм. Скорей! Прочь! В Сады!..
И только там сообразил, что прибежал без папки. Искал ее везде. Опорный пункт нашел, но оттуда я ушел с папкой. Кафе не нашел. В больнице о папке никто ничего не знал, да и обо мне тоже. Вконец измотавшись, я пришел к заключению, что потерял единственное, чем был богат, – рукопись, что теперь я просто обыкновенный бродяга.
Какой контраст! От общения с респектабельными гуманитарными деятелями – до собранных в этом подвале отверженных… Вчера – ресторан на телебашне в Берлине, сегодня – подвал и общество алкоголиков, собранных со всего города!..
Людям смешно, когда говорят о пьяницах: «бухарь», «родимую обожает», «воробей и тот пьет», «кто не пьет – все пьют»… Пьют, чтобы «спрыснуть», «обмыть», «отметить», «отпраздновать»… Сколько снисходительных терминов! И всегда всем смешно: человек шатается – смешно, бормочет что-то нечленораздельное – смешно, валяется в луже – смешно, спит в метро – смешно. Но вот он треснул другого бутылкой по голове – теперь не смешно. Теперь алкоголик – не «бухарь», не «воробей». Теперь он преступник.
