Другой.
Вера Захаровна, нет, та ее маска-двойник наклонилась над этой словесной каруселью, над этой спиритической абракадаброй, и вдруг…
Прямо из круга, рассекая воздух, напитанный горячим свечным воском, разорвав с треском черный ватман, вырвалась жуткая когтистая лапа и впилась в ее лицо.
Вера Захаровна, вскрикнув, ткнулась в одеяло. Ее бил озноб. Свет в квартире полыхал – все эти «лампочки Ильича», люстры и абажуры. А она была во тьме.
Шорох где-то там… Там, снаружи… Стук…
Ей показалось, ей послышалось. Вонзившиеся в глаза когти – это просто сон, морок, злая галлюцинация. Это все расстроенные нервы. Результат климакса. Запоздалая реакция на пережитое.
Стук в окно.
Кто может явиться к ней в такой час?
Стук в окно. И это не мираж. Не воспаленное воображение. Она действительно услышала…
Стук в окно.
От дивана, где она сидела, до подоконника было метра полтора. У окна стояло кресло и маленькая тумбочка, в ящиках которой покойная мать Веры Захаровны держала свое вязанье. Вера Захаровна сползла с дивана. За окном не было ничего, кроме темноты, кроме ночи. Она была совершенно одна в квартире – ей все почудилось. И соседи спали. Это ее старая квартира на первом этаже дома, построенного пленными немцами для тогдашнего сталинского партактива. Перед окнами – крохотный палисадник: рябина, куст жасмина…
Вера Захаровна боязливо приблизилась к окну. Ничего не различить. Надо погасить свет, лишь тогда что-то увидишь. Но погасить свет сейчас – выше ее сил. Она нагнулась, открыла ящик, нашарила клубок и в нем воткнутую спицу. Осторожно вытащила ее. Острая стальная спица…
Она легла грудью на подоконник, приникая к самому стеклу, стараясь разглядеть, что там, за ним, в темноте. Ночь. Ничего, кроме… Скоро, наверное, начнет уже светать.
И вдруг со сдавленным воплем отшатнулась. Из тьмы, так похожей на черный ватман, возникло лицо – прямо перед ней за тонкой преградой стекла.
Она сразу его узнала. Это был он.
Она хотела броситься из кухни прочь – скрыться, спрятаться. Куда угодно – в ванную, в туалет, на лестничную площадку. Но не смогла и пошевелиться. Ужас парализовал ее. Сил хватило лишь на то, чтобы сжать в руке вязальную спицу.
Герман Либлинг нажал обеими руками на створки окна. И они медленно открылись. Вера Захаровна готова была поклясться, что закрывала окно на шпингалет. Она всегда так делала на ночь – первый же этаж. Неужели именно сегодня она забыла… Забыла?!
Он легко одним толчком вбросил свое тело на подоконник. И вот он уже внутри. Вера Захаровна замахнулась спицей. Жалкое оружие против него. Он настоящий маньяк, – голос мэра Шубина пропел это в ее мозгу на манер итальянской арии. Спица – не оружие против маньяка.
Не оружие…
– Ну, не надо. Ну, пожалуйста. Не бойтесь, – сказал он. Его голос – он изменился, возмужал, стал ниже, но она все равно узнала бы его из тысячи голосов. Это был тот самый голос: «Читайте, читайте же, как на заборе!»
Читайте…
Его пальцы, как клещи, снова сжали ее руку. Он вытащил из ее пальцев зажатую спицу. Улыбнулся, словно вспоминая что-то… Вера Захаровна рванулась прочь, но он не отпустил ее. Спица, звякнув, упала на пол. Он забрал стиснутые в кулак пальцы Веры Захаровны в свою ладонь.
– Вы что? – Вера Захаровна уже приготовилась к самому худшему. – Вы что… Герман, вы что?!! Пустите, я закричу!
Он поцеловал ее сведенные судорогой пальцы. Поцеловал ее руку.
– Бинт найдется? – спросил он, отпуская, освобождая ее.
– Что? Б-б-бинт? К-какой бинт?
Он взглядом указал куда-то вниз. И только тут потрясенная Вера Захаровна увидела, что вся его одежда – белая рубашка, черные брюки – сплошь покрыта бурыми пятнами крови. Он дотронулся до своего левого плеча. Потом расстегнул рубашку, снял ее. На левом предплечье зиял ножевой порез.
Вера Захаровна, совсем, совсем потерявшись от страха и от какого-то не совсем пока еще понятного ей смятения, не могла отвести взгляд от его обнаженного торса – великолепного, мускулистого, накачанного. От этих плеч, от этой широкой груди. Ей казалось, что он весь какой-то другой, словно из другого мира, из мира нездешнего, нереального, подсмотренного лишь по телевизору в рекламных роликах духов Дольче и Габбана или же в голливудском кино. Тот мальчик, подросток, ученик, Фредди Крюгер из снов, убийца, Антиной-потрошитель…
Честное слово, честное комсомольское, нельзя угадать, кто явится на твой зов. Может, тот, кого уже вызывали, а может, и кто-то другой…
– Сейчас, я принесу… сейчас… Конечно, это надо перевязать.
Она метнулась в ванную, где была аптечка. Герман Либлинг остался в комнате. Рядом в прихожей на калошнице валялась ее сумка, там был мобильный. Она могла схватить его, запереться в ванной и вызвать милицию. Она могла бы выскочить на лестничную клетку, постучать, разбудить соседей. Она все это могла сто раз. Но, как и там, в «Чайке», она не узнавала себя – достала из аптечки бинт, вату и йод. И вернулась к нему.
Он вверился ее заботам. И, пока она хлопотала, промывая порез, стирая мокрым полотенцем кровь, смазывая рану йодом, накладывая повязку, сидел неподвижно. Она не удержалась, дотронулась до его груди. Те шрамы… ну те, старые порезы… те буквы… Шрамы остались, только вот по ним, зарубцевавшимся, зажившим, нельзя было уже ничего прочитать.
Как звали ту бедную девушку, убитую в парке? Ирина, Инга?
– А я помню вас, – сказал он ей. – И всегда помнил. И там, в ресторане, сразу узнал.
– И я. Я тоже.
Вера Захаровна чувствовала – вот странность, что страх, парализовавший ее, куда-то уходит, но смятение все возрастает, захлестывает ее, как волна.
Как звали ту девушку? Ирма? А не все ли теперь равно?
– Очень больно, да? – Она склонилась над ним.
Он покачал головой – нет. Потом обнял ее. Вера Захаровна услышала стук своего сердца. Его губы отыскали ее губы. Поцелуй. Бешеный стук крови в висках.
– Что вы делаете… отпустите… я закричу… – Вера Захаровна не понимала, что с ней творится, она хотела лишь одного, чтобы он не отпускал ее от себя. – Не надо… зачем… Пусти меня!
Он поднял ее на руки.
Как звали ту убитую девушку? А ту учительницу? А собаку, облитую бензином, сожженную заживо? Как звали ту чертову собаку? И что лгут обо всем об этом городские легенды?
На диване, на сбитых, скомканных простынях, в его сильных руках, в его объятьях – под ним, над ним, сзади, спереди, задыхаясь от поцелуев, тая от страсти, сгорая от желания, любя неистово, словно разом одним-единственным за все прожитые в одиночестве годы, Вера Захаровна уже не помнила ничего – ни имен, ни событий пятнадцатилетней давности, ни молвы, ни страхов, ни мифов. Она не помнила даже себя, она словно растворилась – в наслаждении, в стыде, в бешеной плотской паранойе. Она желала лишь одного, чтобы это длилось и длилось, чтобы он не отпускал ее от себя. И он не отпускал. Никогда прежде в своей жизни Вера Захаровна не испытывала ничего подобного. Она и представить себе не могла, что такое возможно. Этот ужас… это безумие… это счастье…
Ужас…
Счастье…
Глава 15
По следу
– Звони дежурному, я ее осмотрю. – Сержант Байкова склонилась над телом.
В том, что тело стало трупом, не было уже никакого сомнения. Вызов «Скорой» опоздал.
Байкова осторожно, чтобы не нарушать общей картины происшествия, начала осмотр.
– Две раны в область сердца и… вот сюда в шею слева. Ножом били. И с такими ранами она еще жила, шла…
Байкова посветила фонарем на асфальт.
Мещерский увидел цепочку кровавых пятен. Сержант Лузов остался возле трупа. Байкова, светя себе под ноги, медленно пошла по следам. Мещерский двинулся за ней. Он все еще никак не мог прийти в себя. Не мог осознать этой так внезапно обрушившейся на их головы перемены. Всего каких-то четверть часа они шли парком, потом улицей, попали на площадь. Увидели пьяную, а она оказалась ходячим мертвецом. Он с содроганием вспомнил искаженное гримасой боли и ужаса лицо продавщицы Куприяновой. Неужели эта та самая женщина?.. Та блондинка-толстуха?..
Вспомнилось – вот Куприянова кладет перед ним на прилавок сигареты, пробивает чек в кассе, расспрашивает его. А вот она в салоне красоты – возбужденно-истерически кричит: «Он вернулся! Я его сразу узнала!»
Кровавые следы вели через площадь к магазину. Внутри горел свет. На стеклянной двери Мещерский увидел багровые разводы. Словно кто-то хватался за дверь, пытаясь удержаться на ногах, сохранить равновесие.
– Эй ты, не отставай, увязался, так держись ближе, – голос Байковой, хоть и приказной, однако был с трещинкой. – И смотри ничего тут не трогай.
Мещерский понял – ей страх как не хочется заходить в магазин одной. Они очутились на пороге. В тесном пространстве магазина пахло тем самым, так напугавшим Мещерского запахом – крови, смерти. На полу возле контейнера-холодильника с пивом и соками бросалось в глаза пятно. Двери холодильника все сплошь были в алых брызгах. Тут же валялись опрокинутые картонные коробки – с жевательной резинкой и шоколадом. На прилавке Мещерский увидел женскую сумку – черную с потрескавшимся ручками. Содержимое ее было вывернуто и разбросано по полу.
