В тот вечер капризом были «живые картины», представляемые для развлечения гостей на костюмированном балу по мотивам самых известных полотен и статуй – от ботичеллиевской «Весны», которую изображали молоденькие балерины, до «Жертвоприношения Исаака» Брунеллески. Последней «живой картиной» был «Персей». В образе этой знаменитой статуи Бенвенуто Челлини ошеломленная Кассиопея увидела Германа – он предстал перед гостями в свете прожекторов обнаженный, прекрасный, бесстыдный, увенчанный античным шлемом. С мечом в руках и жуткой головой Медузы горгоны – отрубленной, мертвой. Точная копия флорентийской статуи, слишком даже похожая на классический образец.
Кассиопея не могла отвести глаз от головы Медузы. Это, конечно же, был искусный муляж. В этом она была тогда уверена. Это был просто муляж, изготовленный на заказ в какой-нибудь флорентийской театральной мастерской. Герман – Персей поднял голову Медузы высоко над собой, демонстрируя ее всем собравшимся на вилле Либерта. Именно эта «живая картина», по общему мнению, получилась наиболее яркой и пугающе-стильной.
А чуть позже затянутый в серебряный латекс вкрадчивый стюард подал Кассиопее записку. Это была визитка графини Сальви с ее гербом, следом темной старческой губной помады в виде отпечатавшегося поцелуя и номером ее личного мобильного телефона. Кассиопею заметили. И пожелали.
Кассиопея выбралась из толпы гостей и через ночной парк, путаясь в длинном вечернем платье, мимо скучавших в ожидании своих веселящихся на балу хозяев «Ягуаров» и «Бентли» поспешила к ожидавшему ее такси. Так мы не договаривались. К черту, к черту, к черту…
Бегством закончился для нее этот праздник на вилле Либерта под Фьезоле. А на следующий день, когда она, проснувшись, включила у себя в номере телевизор, первое, что она услышала, был репортаж об обнаруженной в окрестностях монастыря Сан-Миньято в лесном массиве полусгоревшей машине. Комментарий репортера она не поняла. Но ее поразила картинка, данная на экране крупным планом, – труп, извлеченный из салона. Изуродованный труп, у которого отсутствовала голова.
Фотографию обезглавленного (а может, обезглавленной) Кассиопея увидела и в газетах. Купила газету и вечером, когда они снова встретились с Германом, чтобы поужинать в ресторане, показала ему. Он прочел статью (в отличие от нее он легко справлялся с итальянским).
Кассиопея смотрела на него.
– Что скажешь? – спросила она.
– Ничего.
– Твоей старухе пришлась по вкусу затея с Медузой?
Он отбросил газету.
– Не будь дурой, – усмехнулся и подлил ей еще вина. – Идиотку только из себя не строй. И советую позвонить Оливии прямо сейчас.
Звонить Кассиопея не стала. Утром она села в скоростной поезд и уехала в Рим. А через несколько дней улетела домой в Питер.
Они не общались с братом около года. А потом снова встретились – уже в Испании, где Кассиопея, как обычный российский турист, отдыхала под Барселоной. От Германа она узнала, что Сальви умерла. Все свое состояние она завещала благотворительному фонду, однако не обидела и никого из своих многочисленных пассий и любовников, отказав им значительные средства.
Свидание в Испании имело для Кассиопеи важные последствия. А еще спустя год она приехала в Тихий Городок и с помощью нанятых адвокатов выкупила на аукционе участок городской земли и старый дом на нем. Потом на этом месте она построила особнячок. В нем и разместился салон красоты, которому она дала свое собственное имя.
Она говорила всем, в том числе и своим приятельницам по «клубу при свечах», что средства на обустройство салона были взяты из капитала, доставшегося ей в наследство после гибели ее мужа. Однако это было неправдой. Деньги на бизнес в Тихом Городке ей дал Герман, выдвинув целый ряд условий, обязательных к исполнению.
Его столь внезапное появление для нее не было неожиданностью. Он собирался вернуться – так он заявил ей еще в Испании. В это трудно было поверить. Из Мадрида, из Рима, из Монреаля, от оливковых рощ виллы Либерта, вообще из-за границы, из-за бугра вернуться на пятнадцать лет вспять – назад, в эту тишь, в эту заповедную Чудь, в царство жирного чернозема, паленого самогона, колокольного звона, заброшенных пусковых шахт заросшего лебедой советского полигона. Но он, Герман, желал вернуться домой. И она, его сестра, последний оставшийся у него близкий человек, знала: на то у него имелись причины. С тревогой она ожидала его приезда.
Настоящим же потрясением для нее стало возвращение в город Фомы.
В результате их встречи могло произойти все, что угодно. Так ей мнилось. Так ей казалось. И это все здесь, в настоящем, только еще взяло свой кровавый старт. А для того чтобы достичь финиша, нужно было опять-таки вернуться на пятнадцать лет назад туда, на темные аллеи городского парка. Прихватив с собой и ту самую «нечистую правду», и те канистры с бензином в гараже, и отрубленную голову флорентийской Медузы.
Только Кассиопея не могла этого сделать. Она не имела сил, не имела мужества, чтобы в одиночку взвалить на свои плечи весь этот груз.
Она просто стояла у окна и наблюдала за тем, как еще одно мертвое тело (какое уже по счету?) грузят на носилки-каталку.
Глава 17
Чувства, или «отроки во вселенной»
Мещерский открыл глаза: тень на фоне зашторенного окна. А за окном – солнце. Он у себя в номере – одетый, в ботинках, на неразобранной кровати. Момента возращения в «Тихую гавань», как он открыл дверь номера ключом, и последующей сонной отключки он словно и не запомнил.
Провал.
Временная дыра.
Прореха в пространстве.
Последнее, что он помнил четко, – это «Скорая», увозившая с площади тело Куприяновой в морг. И еще колокола. Но сейчас колокола молчали. Тень на фоне зашторенного окна обернулась Фомой.
– Убили продавщицу из магазина, – сказал Мещерский.
– Я знаю.
– Откуда?
– В нашей гостинице все только об этом и говорят. – Фома сел в кресло и закурил. Был он все в том же костюме, хотя вид у него (у костюма) был уже изрядно помятый.
– Я был там, на площади, меня патрульные до отеля провожали. А она, Куприянова… Господи, столько крови – на асфальте и в магазине… Она так хрипела, у нее было такое лицо… Фома?
– Что?
– Ты-то где был? Когда ты вернулся?
– Намного раньше тебя.
– Где твой нож?
Фома затянулся, выдохнул табачный дым. Мещерский ждал ответа – тщетно. Эта тема, видимо, сейчас обсуждению не подлежала. Но его друг и компаньон зачем-то ведь явился к нему в номер. Терпеливо ждал, пока Сергей очнется, стряхнет с себя сон и усталость.
– Фома, что происходит? – Мещерский сел на кровати. – Кто ее убил? За что, почему? Сначала можно было предположить, что это ограбление, что это какой-то пьяный придурок из числа ее же покупателей. Но эти двое патрульных, что были со мной, и потом все остальные, которые по вызову приехали, да и я сам, мы все убедились… Это никакое не ограбление. Из магазина ничего не пропало, и у нее все тоже цело, кроме телефона. Это убийство. Зверское, совершенно безмотивное.
– Знаешь, кто совершает безмотивные убийства? – спросил Фома.
Теперь настала очередь Мещерского промолчать.
– Зачем ты помешал мне в ресторане? – Фома смял в кулаке сигарету. – Какого… ты сунулся там между нами?!
– Но ты бы убил его!
– А то, что он жив остался, – это что, лучше? Для Наташки Куприяновой лучше, да?
– Ты думаешь, это он ее? – Мещерский вспомнил зал ресторана «Чайка». – Ты правда думаешь, что…
Фома отвернулся.
– Туда на место убийства ночью прокурор приехал. Помнишь, ты про него рассказывал. Он спрашивал про тебя. И про ресторан тоже спрашивал. И в отделе милиции мне тоже вопросы разные задавали. Я не знал, что отвечать, молол всякую ерунду. – Мещерский чувствовал, что мелет эту самую ерунду и сейчас, и от этого начинал злиться. – Я… вообще, Фома, я требую… я прошу тебя, ты должен мне объяснить… Какого черта здесь творится? В этом вашем чертовом городке?! Меня и об этом типе спрашивали, а я даже его фамилии не знаю!
– Либлинг его фамилия. Его отец работал с моим дедом, был у него правой рукой во время всех испытаний на полигоне. Наши семьи дружили. А для меня долгие годы не было человека дороже и ближе, чем Герман.
– То есть как? – Мещерский не верил ушам своим.
– Мы дружили с ним с детства, он был старше меня на год. А с сестрой его я учился в одном классе.
– С той рыжей? Ка… Имя у нее какое-то чудное.
– Был такой фильм «Москва – Кассиопея». И еще «Отроки во Вселенной». – Фома разглядывал носки своих ботинок – щегольских, модных, но, увы, нечищеных. – Герман и Кассиопея, брат и сестра… Знаешь, кем они были для меня тогда? Заповедь слыхал – «не сотвори себе кумира»? В школе о таких вещах не задумываешься. Герман в то время был для меня всем. Видал, какой он? И тогда такой же был, точно такой, хоть и совсем пацан. Я ему завидовал, я им восхищался, я хотел быть на него похожим – во всем. Я боялся его как огня, и я любил его, обожал, я на все был для него готов тогда. И потом тоже… Почти до самого последнего дня… И, наверное, потому, что я буквально бредил им, я влюбился в его сестру. Мне казалось… Знаешь, мне вообще тогда казалось, что все будет с нами так хорошо, так славно, что и жить мы будем долго и счастливо, и умрем в один день, и вообще… Я учился с ней в одном классе и с ума по ней сходил. Ну и, конечно, признался Герману. А он… он кое-что мне рассказал – не про нее, не про свою Каську, а так, вообще про баб. Он с четырнадцати лет жил со взрослой бабой. С учительницей из нашей школы.