что не хуже этого Коршанского?
– Я могу починить.
Я думал, кто-то успел сказать это вперёд. Но все они уставились на меня, и никто не говорил ни слова. Я сообразил, что произнёс эти слова сам. Дурак! Оставалось держать хорошую мину при плохой игре.
– Мой отец… – хрипло проговорил я. Прокашлялся. Твёрже добавил: – Работал кукольником. Подрабатывал. Умел ремонтировать кукол. Я тоже могу.
– Ну давай, – с сомнением откликнулся Коршанский. Оглянулся на товарища: – Вариантов-то… Это Катин друг.
Товарищ кивнул, как будто «Катин друг» было паролем и подтверждением моего мастерства. Оглядел меня, спросил:
– А ты чего вышел-то? Спектакль не нравится?
– Нравится, – соврал я. – В зале душновато.
Позже я спрашивал себя: в какой же они были безысходности, если разрешили чинить крупную, тонко сделанную и явно недешёвую куклу первому встречному?
Единственным объяснением казалось то, что эти театралы доверяли Кате; она тут явно пользовалась расположением.
Судьба у меня, что ли, такая – привязываться к тем, кто связан с театром?
* * *
– Кать, – невнятно спросил я, зажимая в зубах иголку, – раз тебе так нравится в кукольном театре, почему ты такое стихотворение написала – «Я не пойду в театр кукол»?
– Ты откуда знаешь? – У неё даже глаза от удивления расширились, заблестели в ярком свете крошечной мастерской.
– М-м… Прочитал где-то?
– Я его нигде не выкладывала, – отсекла она. – Вообще нигде! Его даже в ноуте нет, только от руки единственная копия.
– Ладно, ладно. Прости. Я его слышал, когда ты читала на поэтическом вечере.
Катя наморщила лоб, вспоминая. Потом улыбнулась, щёлкнула пальцами:
– Точно! Я его читала в институте. Ещё в том году. А ты там был разве?
– Да. Только ты меня не видела.
– А чего не подошёл, не поздоровался?
– Мы были ещё слишком мало знакомы.
Коршанский, куривший на круглой табуретке в углу, хмыкнул, не отрываясь от телефона. Я кинул на него вопросительный взгляд. Водя по экрану, Иннокентий глубокомысленно изрёк:
– Мы тоже когда-то были с Катей мало знакомы.
Катя залилась краской. Я удивлённо, неловко улыбнулся. Что ещё за интимные детали?
– Вот только не надо мне в глазах Олега репутацию портить, – попросила Катя, подавая мне нитки. – Олежек, скоро?
– Оле-ежек, – иронично протянул Иннокентий и спрятал телефон в карман. – Скоро?
– Скоро, – буркнул я.
Я тут, можно сказать, благотворительностью занимаюсь, а они дразнят, подначивают. Фу. Захотелось поскорей долатать шею этой сове и уйти отсюда подальше. Слишком душно, слишком холодно, слишком много чужих, пыльных, напудренных и пропахших по́том кукол. Дома меня свои ждут.
Оставшееся время починки прошло в молчании. Травма у совы оказалась пустяковая, я удивлялся, как сами актёры не могли её починить. Проблема была только в размерах куклы: уж больно громоздкая. Из ложи она казалась чуть крупней обыкновенной совы, а тут, на столе, в белом свете низкой висячей лампы, – как здоровый дошколёнок, даже больше.
Ближе к концу работы в носу уже свербело от пыли. Остро пахло древесной стружкой, клеем, едким растворителем и акрилом; все тона тут были стерильные, выхолощенные. Белизна душила. Вдруг – до того, что сдавило в груди, – отчаянно захотелось яркого.
– Чаю можно? – попросил я, сглатывая.
– Без проблем. – Коршанский соскочил с табуретки и исчез за шкафом-перегородкой. Хлопнула дверь.
– Сомневаюсь, что буфет работает, – пробормотала Катя. – Если бы знала, что мы после спектакля застрянем, поела бы нормально перед выходом.
Я вспомнил, что в холодильнике в общаге меня ждёт ничего, и в животе заурчало.
– Сомневаюсь, что сейчас хоть какие-то нормальные магазины будут открыты.
– А через дорогу от общаги же был круглосуточный вроде?
– Закрыли на ремонт, ещё в том месяце.
Мы вели этот неспешный, бессмысленный разговор, склонившись над препарированной совой, сближаясь головами, в захламлённой, уставленной болванками, пилками и красками пустой мастерской. Лампа безжалостно высвечивала Катины прыщики и катышки пудры на носу, но она всё равно казалась красивой, по-неземному красивой – особенно на таком фоне. Была в этом некая эстетика.
А головы наши тем временем оказывались ближе и ближе, будто мы оба вдруг заклевали носом. Ещё чуть-чуть – и стукнемся лбами.
Со стола янтарными, стеклянными глазами пялилась Фруша.
Я понимал, к чему всё идёт, но в голове всё равно не укладывалось. Если бы я мнил себя неотразимым красавчиком или хотя бы просто прикольным парнем, поверить, что Кате хочется быть со мной, было бы проще. Но если трезво – зачем я ей? Эта долгая переписка, встреча на вокзале, эпизод в её комнате, какие-то намёки, поход в театр, эта мастерская… Зачем? Что ей от меня нужно? Развлекается? От скуки? Смеётся? И главное: почему я думаю об этом сейчас, когда самое время…
– Чаю, сэр! – возвестил Коршанский, с ноги открывая дверь и водружая на приставной стол три разномастные дымящиеся чашки.
Катя нахмурилась, отвернулась и взяла чашку.
– Спасибо, – поблагодарил я и облизал губы. Зажал кисточку с клеем между указательным и средним пальцем, а на большой, придерживая мизинцем, аккуратно нацепил кружку. Чай оказался горький, красный – каркаде. Я сделал несколько глотков и снова принялся за сову.
– Ты, однако, и правда мастер, – с уважением заметил Кеша, глядя, как я работаю. – Говоришь, отец кукольник? А сам? Имею в виду – играл когда-нибудь?
– Конечно, – буркнул я, не отвлекаясь от работы.
– А у нас не хочешь? В молодёжной студии? Как раз начинаем репетировать один любопытный спектаклик…
– Нет, – слишком резко ответил я, дёрнулся и чуть не смахнул плошку с клеем. – Нет, – добавил чуть мягче.
– Зря, – пожал плечами Коршанский. – Кормят у нас на удивление неплохо. Если, конечно, играешь хорошо.
Я встряхнул головой и постарался отбросить дурные мысли. Погрузился в работу, мурлыча про себя. Так и слышал чей-то тонкий, лёгкий голос: от судьбы не убежишь…
Пока я доделывал, Катя молчала, подавая инструменты, Коршанский сначала напевал, потом принялся болтать по телефону. Я переоценил себя, и сова потребовала куда больше возни, чем думалось; когда я наконец закончил, Иннокентий поинтересовался:
– Такси?
– Автобусом доберёмся.
– Уже не ходят.
Я глянул на экран – на миг мелькнуло: ух, пропустил, поди, в этом бункере от мамы звонок, будет сейчас попадос!
А потом вспомнил. Какие уж там пропущенные…
Говорят, в среднем, чтобы восстановиться, нужен год. Но я сомневаюсь, что это пройдёт хоть когда-нибудь. Что я хоть когда-нибудь смогу успокоиться. Перестать думать.
Я и забыл, зачем доставал телефон, – так и спрятал, не посмотрев время. Между тем улица оказалась пустынна, сквер перед театром укутала гулкая пелена, а свежий робкий снег искрился в свете оранжевых фонарей. Чёрные, тонкие и острые ветки обрезанных кустов торчали, как ведьмины пальцы.
– Частник! –
