Что ж, В. Аксючиц, кажется, так и не понял, где кончается демократия, а где начинается христианство. Демократ имеет право быть помощником Б. Немцова. Но христианин не имеет права на то, чтобы быть единомышленником теософов.
И мне более чем досадно, что этот очевидный тезис приходится напоминать именно в связи с книгой Виктора Аксючица. Именно он был публикатором моей первой богословской работы. Это было в 1988 г. Я заканчивал семинарию. И Виктор опубликовал мою работу "Грехопадение" в своем, тогда еще самиздатском, журнале "Выбор"[178]. Его жена придумала мне псевдоним ("Андрей Пригорин" - с намеком на мое обучение в Загорске).
Жаль, что Виктор Аксючиц, борясь с коммунизмом и материализмом, не смог вовремя разглядеть, что христианство не совместимо еще и с оккультизмом. Там, где кончается коммунизм, не обязательно сразу же начинается христианство! Есть много лжи и за пределами комидеологии. Но, столь чуткий ко лжи коммунистического официоза, Аксючиц не воспитал в себе вкус, различающий истину от суррогата уже в собственно религиозной сфере. Уходя от слежки за своей душой со стороны КГБ, он забыл поставить свой ум под надзор евангельской и церковной дисциплины.
В книге "Под сенью креста" есть фраза: "Мы обязаны обнажить и разоблачить ереси сегодняшние"[179]. Это я и делаю. К сожалению, - в связи с той самой книгой, в которой находится это пожелание.
Я не собираюсь советовать Виктору Аксючицу, что ему нужно сделать для того, чтобы выйти из-под анафем Соборов и воссоединиться с Православной Церковью. Да и читателю совсем не к чему запоминать тезисы критикуемой книги или мои суждения по поводу нее. Из этой печальной истории вывод я предложил бы сделать и простой, и запоминающийся: подходя к Церкви, надо быть готовым к тому, что христианство окажется не во всем согласным с тобой. Христианство может оказаться непохожим на тот миф о нем, который ты заранее сконструировал для себя.
Чем раньше человек заметит эту непохожесть своего представления о христианстве на реальное христианство, тем лучше. Заметив эту разницу, кто-то убежит подальше от Церкви. Это было бы выбором страшным, но, по крайней мере, честным. В Церкви же остаются те, кто умеет отказываться от своих философических и идеологических игрушек, если понимает, что Евангелие и отцы об этом мыслили иначе. Помните знаменитую фразу, вобравшую в себя историю не одного неофита: "В начале я критиковал Библию. А затем Библия начала критиковать меня"? Христианин - это тот, кто радуется такой перемене ролей. Но у человека есть право не согласиться на нее. У человека есть право отказаться от Причастия. У человека есть право оставаться под церковным отлучением. На то она и демократия. Но только уже - не христианская.
Второе пришествие апокрифов: проповедь о "порче" вместо проповеди о Христе
К сожалению, несмотря на наши предупреждения, в ряде храмов по-прежнему продается литература, носящая неправославный характер, несущая суеверия...
Патриарх Алексий II[180]
Одна из задач церковной мысли, то есть богословия, состоит в сдерживании мифологического творчества народа. Да, православное богословие нужно не только для борьбы с ересями и внецерковными доктринами. Еще оно бывает нужно для борьбы с внутрицерковной, народной "православной" мифологией, то есть с такими верованиями, что создаются мифотворческим инстинктом народа в тех случаях, когда он оказывается не просветляем благодатью и не сдерживаем уздою закона, разума и послушания Церкви.
Славянское слово "язычество" в переводе на русский означает всего-навсего "народничество". Все те механизмы религиозной психологии, которые исследовались светским (и даже атеистическим) религиоведением, нельзя просто отвергнуть. Они действуют: и проекция, и сублимация, и отчуждение, и "эдипов комплекс"... Но если о языческих мифологиях можно сказать, что они как раз и создаются по этим законам и являются плодом народного творчества, то о религии Библии так сказать нельзя. Ее нельзя объяснить лишь с помощью человеческой психологии. Религия Древнего Израиля явно не та религия, которая вырабатывается народом, но та, которая жестко навязывается ему сверху пророками. Стоило Моисею отойти на Синай и народ бросился к любимым магическим игрушкам. Пророки боролись со своим народом[181]. Народ воевал с пророками[182]. Когда же благодать и пророки ушли от Израиля (по распятии Христа) и он остался "один дома", "без старших", то он от всего сердца предался оккультно-магическим игрищам - и создал себе нормальное язычество: Каббалу.
Но и в Новом Израиле - когда "старшие уходят", когда отдельные люди или массы людей оказываются без благодатного просвещения, без церковной науки, без постоянного наставления в слове Божием и в предании отцов, они также создают рукотворно-самодельные мифологемы. Вовремя распознать их и не дать им подчинить себе человека или - тем более - других церковных и околоцерковных людей - это одно из назначений богословия. По слову Владимира Лосского, "здесь более, чем где-либо, Предание действует критически, обнаруживая прежде всего свой негативный и исключающий аспект: оно отбрасывает "негодные и бабьи басни" (1 Тим. 4, 7), благочестиво принимаемые всеми теми, чей традиционализм состоит в принятии с неограниченным доверием всего того, что втирается в жизнь Церкви и остается в ней в силу привычки. И в наши дни в литературе синаксариев и лимонариев можно найти такие примеры, не говоря уже о невероятных случаях в области литургики, которые, однако, для некоторых суть "предания", т.е. святы"[183].
Иерархическая дисциплина и дисциплина богословская были разработаны Церковью для того, чтобы не дать возможность шальным визионерам, пророкам и чудотворцам выкрасть у людей жемчужину Евангелия.
Церкви довольно рано пришлось научиться говорить "нет" некоторым энтузиастам. Один из первых аскетических опытов в церковной истории - это отказ от апокрифов и формирование канона Писания, происшедшее в сознательной борьбе с гностиками. Вторая аскетическая скрепа, изготовленная в лаборатории церковной мысли, - это формулирование идеи апостольского преемства, также позволившей отличать апокрифы и ереси от подлинного апостольского предания. Позднее Церковь разработала свой догматический и канонический строй для того, чтобы постараться не допустить насыщения апостольских текстов неапостольским пониманием, для того, чтобы не дать превратить христианство в игрушку сиюминутных страстей, надежд и разочарований. И с тех пор на все века церковная дисциплина (включая дисциплину догматически воспитанного богословствующего ума) призвана защищать крупицы духовных знаний от самоуверенного невежества.
Там, где этой дисциплины нет, "простецы" создают парахристианский или даже прямо языческий фольклор, а интеллигенция - утопии (утопии старообрядческие, экуменические, обновленческие, теургические, оккультные...). Протоиерей Георгий Флоровский об этой недисциплинированности религиозного ума писал так: "Изъян и слабость древнерусского духовного развития состоит отчасти в недостаточности аскетического закала (и совсем уже не в чрезмерности аскетизма), в недостаточной "одухотворенности" души, в чрезмерной "душевности", или "поэтичности", в духовной неоформленности душевной стихии. Если угодно, в стихийности... Но есть путь от стихийной безвольности к волевой ответственности, от кружения помыслов и страстей к аскезе и собранности духа, от "психического" к "пневматическому". И этот путь трудный и долгий"[184]. А то, что тяжело, то непопулярно. И зачем же читать Писание и богословские труды, если можно довериться бабушке?! Что нам академии, если есть приходские пересуды о том, "что говорят старцы"! Зачем личная аскетика, если есть амулеты и талисманы (землица с могилки "юродивой" или "старца"[185] и наговоренная их духовными чадами вода)!
Зря этнографы говорят, что в наших мегаполисах фольклор умер. Индустриальная культура действительно вытесняет фольклор. Но в нашей стране обвал религиозной культуры был столь огромен, что мы вновь оказались на том уровне архаики, где возможно фольклорное творчество. Околоцерковным фольклором и являются рассказки, зафиксированные в тех изданиях, о которых пойдет речь в этой главе.
Фольклор бывает разный. Бывает, что некоторые народные сказания, хотя они и не приемлются Церковью в качестве авторитетного памятника православного вероучения, все же терпятся ею. Ну что плохого в обычае есть блины на масленицу? Иногда среди фольклорных произведений встречаются вещи глубоко назидательные и - пусть не строгим языком и не строгой богословской аргументацией - но все же пробуждающие верные чувства в человеке (вспомним переданный Достоевским рассказ о луковке[186]). Но если фольклор слишком всерьез смотрит на самого себя, если бабушкины предания начинают преподноситься как норма веры, - тогда приходится говорить строго: "Жена в Церкви да молчит!"[187].
