пленников освободили, среди которых бабы на сносях были. Знаете ли, любят орки позабавиться, им даже без разницы особой, зеленокожая или человеческой расы. Про других не знаю, а вот одна, когда ее обратно везли, аккурат в Сундыре родила. От ребенка насильного она отказалась, да и уехала, а его, орчука этого, мельник взял на воспитание. Вроде жалко, какое-никакое, а живое существо. Как сына родного принял, покрестил, имя православное дал. Да сколько кочевника ни корми, он все в степь смотрит. Пятнадцать лет мирно жили, а на шестнадцатый возьми этот орчук да вырежи в ночь обычным мясницким тесаком всю семью мельника — мой знакомец лично трупы свидетельствовал — и бежать в Орду. Такая вот история.
— И что, не поймали его?
— Сундырь верхом в дне пути от границы, а орки вы же знаете как бегают. Конечно, сил много тратят, едят потом за троих, но дело свое знают. А уж с Орды выдачи нет.
— Навели вы страху, Павел Мстиславович. Михайло уж сколько лет тут живет, отец у него — человек, воспитал лучшим образом.
— Волка овцой не сделаешь. Хотя, Витольд Львович, дело ваше. Но перед началом разговора я бы попросил вашего Михайлу выйти.
— Мне совершенно нечего скрывать от него.
— А мне есть, — коротко ответил Аристов, и орчук почувствовал, что впервые за все время в его глазах нет намека на шутливость.
— Михайло, — обернулся Меркулов, но Мих сам уже все понял.
Тихонько вышел из кабинета в нечто напоминающее гостиную. Заметил, что он тут не один. Давешний слуга молчаливо стоял с канделябром, освещая свое и без того неприятное лицо. Хотел было Мих сесть, но потом подумал: вдруг не выдержит его кресло да развалится? Нет уж, лучше отстоять на своих двоих положенное время.
На Аристова потомок кочевников не обижался. Чай, не парубок, кровь в нем давно от таких обидных слов не кипела. Ну, судит по одному орчуку обо всех, подобное Мих не раз видел. И грехи ему чужие приписывали, и бранью частенько поливали, порой обидеть кто хотел. Однако ж хотеть и смочь — две большие разницы. А слова — пожухлая листва, иной скажет, а ветер и унесет.
Говорили долго, Мих уже затомился. Слуга знай стоит, не шелохнется, чисто статуя, а орчук к тому не привык. Ему бы хоть пройтись немного, да нельзя, не улица, чтобы тудыть-сюдыть шастать.
От нетерпения и избытка внутренних сил стал Мих с пятки на носок перекатываться, но тоже недолго, пока пол под ним не заскрипел. Слава господу, к тому времени уже и господин вышел.
Аристов за ним шел на себя непохож: хмурый, молчаливый, нижнюю губу покусывающий. Довел их до самого выходу, после чего крепко руку титулярному советнику пожал и в глаза заглянул пристально.
— Благодарю вас, Витольд Львович, за сведения. Буду вам должен.
— Ну что вы, Павел Мстиславович, я это не из-за личной корысти сообщил. Вы меня на приеме у великого князя уберегли, лишь постарался отплатить той же монетой.
Недавний Аристов, когда еще про орчука-убийцу рассказывал, съязвил бы или просто шутку какую отпустил, но нынешний лишь поклонился. На том и распрощались.
Только дверь за ними закрылась, как Мих с расспросами к Витольду Львовичу кинулся:
— Господин, что вы ему такого сказали? На нем же лица не было.
Меркулов обернулся, посмотрел на окна особняка Аристовых и ответил:
— Пролетку поймай, по пути и расскажу.
Как назло, ни один экипаж не останавливался. Время уже было позднее, смеркаться стало, и здоровенный орчук, одетый как попало, особенной доверительности не внушал.
Через четверть часа, когда совсем стемнело, велел Меркулов Миху ближе к стене отойти, чтобы на мостовой не сверкал голыми пятками, и стал сам ваньку ловить.
Двух минут не прошло, как они уже ехали по темным улицам Моршана, еле освещенным и уже начавшим жить по своим законам.
Шумели многоголосием питейные и таверны; нередко слышались звуки крепкой драки и свист городовых; скрипели, запираясь, замки дворов, из-за ворот которых недовольно зыркали дворники. На Беловецкой встретил Мих и вовсе странную парочку — дородная баба, не менее шести пудов весу, тащила на себе пьяненького хлипкого мужичонку. Проспится тот завтра, посмотрит на лицо, женой разукрашенное, да пойдет в тяжелом похмелье дальше лямку тянуть, подумал орчук.
Разошелся, раздухарился, раззадорился Моршан. Дышал на путников хмельным угаром, ворчал и переругивался, раскрыв окна ночлежных домов, стенал о новом, еще не наступившем дне и страдал. В диковинку было все Миху. Слышал он нелестное об этом районе, но ранее никогда и не подумал бы, что так все плохо. Да их же Никольская, где и ограбить могут, но не спьяну, а по делу исключительно (и нечего ночами по улицам шастать, тем паче хмельным). Тут же видно, что терзаются люди от такой жизни, и от своих мучений стараются другим боль причинить.
Лишь когда Покровку проехали, стало все меняться. Освещение тут не в пример лучше, крики и брань почти прекратились, да и общество совершенно другого качеству по улицам ходит. Даже ваньки тут не торопятся быстрее проскользнуть, а чинно едут, благообразно. Только теперь Витольд Львович, все это время молчавший и думавший, встрепенулся, внезапно от дремы пробудившись, и сказал:
— Я ему перо оплавленное показал. И сказал, где нашел. Мыслями своими поделился по поводу температуры, при которой бриллианты в графит превратились.
— А он что? — подался вперед Мих.
— Заинтересовался, — не сразу ответил Меркулов, тщательно подбирая нужное слово, — он не дурак, сам понимает, что и к чему.
— Дурно получилось. Вроде как Его превосходительству сначала надо было о пере доложиться.
— Так или иначе, но Александр Александрович завтра узнает о нем. А я выясню, через кого Павел Мстиславович вхож в полицмейстерство.
— Как это, господин?
— Завтра увидишь. Интересно другое: как теперь себя будет вести Аристов. Как я говорил, алиби у него железное, но вместе с тем все, а теперь и главная улика, указывает на него. Под ним, естественно, я подразумеваю его семью.
— Голова у меня пухнет, господин, от энтих вывертов.
— И то ли еще будет, Мих. Чувствую, все тут очень запутанно. Ну да ладно, нам бы скорее Элариэля найти да поговорить хорошенько.
И замолчал. Орчук пару раз пытался разговор продолжить, ведь что может быть лучше, чем дорогой покумекать о том о сем, тем паче с человеком интересным, — да Меркулов опять в
