— А как же, у нас класс есть, — вставил я.
Дорогу пересекали железнодорожные пути. Не меньше получаса мы надрывались, пока взгромоздили «шеви» на рельсы. Машина покатилась к железнодорожному мосту. На середине моста мы остановились. Перец взобрался на крышу «шеви», огляделся кругом. Над лаковой гладью реки одиноким мощным фонарем нависла луна. В приемнике надрывался Фрэнки Авалон.
— Выключи! Ненавижу этого ублюдка! — заорал Перец. Он мочился на капот, даруя машине последнее благословение.
Я переключил на полуночную программу сентиментальной музыки. Пел Синатра — «Вся эта чепуха». Я поднял громкость до отказа. Перец спрыгнул, зажег фары, и мы столкнули машину с моста.
Гулко ухнула о балки вода, из-под моста, бешено хлопая крыльями, вылетели голуби и заметались в темноте. Перегнувшись через перила, мы тупо уставились на воду, ожидая будто, что вот-вот вынырнет наш «шеви» и поплывет в лунном свете. Но «шеви» канул, только лопались на поверхности реки пузыри.
И тут я вспомнил, что оставил в машине сакс.
Через неделю у Перца появилась новая машина — шикарный красный «фери» с откидным верхом. В долю с ним вошел старший двоюродный брат, Кармен. Перец заплатил первый взнос, что от него и требовалось по договору. Пожертвовал даже ради такого дела роскошной установкой ударных — рабочий барабан, малый, тамтам, тарелки, хэт, бонгос, колокольчики, деревянный барабан, тамбурин, гонг — короче, всем, чем дорожил с детства. Собирал он эту установку с четвертого класса, терпеливо и трепетно; так девчонки собирают бусинки на ожерелье. Когда он сидел в окружении барабанов, то становился похожим на короля, впавшего в безумие и осыпающего ударами трон.
«Фери» Перец водил мягко и спокойно, как профессиональный шофер. Словно вместе с «шеви» кануло в реку его бешенство. Даже Зигги снова начал ездить с нами, правда, каждый раз, встречая в городе машину с надписью «Вперед, «Гетры», дергался и мрачнел.
Город, в связи с предстоящим чемпионатом, лихорадило. Давно привыкший к поражениям, он настроился на праздник. В машине с открытым верхом возбужденность улиц ощущалась острее. Будто мы сидели в быстроходном катере и стремительно мчались по жизни.
Перец не упускал возможности лихо пронестись мимо дома Линды Молины, но девочку встретить никак не мог. Не то что прошлым летом, чуть ли не каждый день загорала она на бульваре, постелив полотенце прямо на траву. Ходили слухи, будто Линда влипла и ей пришлось уехать к родственникам в Техас. Но Перец категорически отказывался верить слухам.
— Дейв, старичок, не желаешь прокатиться мимо домика, сам знаешь какой девушки? — частенько спрашивал он.
— Неохота, — вяло отвечал я.
И мы просто катались. Обычно ехали дальше на юг, иногда чуть ли не до Индианы. В воздухе там пахло горелым — высоченные трубы литейных заводов искрили как гигантские римские свечи.[8] Потом, обогнув убогие трущобы, мчались обратно по темным кварталам, разукрашенным неоновой рекламой, мимо магазинов, уже закрытых решетками и запертых на висячие замки.
Теперь мы могли объехать места, о которых раньше только слышали — рынок Фултон, где тротуары высокие, до багажника машины; аэропорт Мидвей; районы с дурной славой — обиталище бродяг. Останавливались у открытых лотков купить жареного мяса или возле реки — полакомиться креветками. Но неизменно поездки наши заканчивались на Внешней дороге, у сверкающего на горизонте озера.
В то лето Диджо отрастил волосы и бородку, вандейковскую, как он ее называл, хотя Перец утверждал, что эта растительность приклеена элмеровским клеем.
Ветер лохматил густые длинные волосы Диджо, а он тем временем выкрикивал отрывки из потрепанной книжки «На дороге». Он не выпускал ее из рук, читая как католический требник, с тех самых пор, как увидел Керуака в программе Стива Аллена. Я отзывался заунывным голосом Винсента Прайса, декламируя стихи из «Песен джаза». Мы с Диджо чуть ли не весь альбом наизусть помнили. Моим любимым было «Мусорщик». И начиналось оно так:
В мечтах я мечтал — то была не мечта,Во сне мне снилось, что это — не сон,Я видел мусорщика средь хлама двора…
Зигги тоже балдел от этих строк.
Когда мы проезжали мимо букингемского фонтана, расцветающего разноцветными огнями, Диджо обычно впадал в экстаз. Раз ночью, поднявшись во весь рост на заднем сиденье, он вскинул руки к небоскребу, который мы прозвали «Дом Божий» из-за блестящего романтически-синего купола, и изрек:
— Я выкапываю красоту отовсюду!
Даже в той ситуации это было чересчур. Мы и выпили-то всего полдюжины пива. Перец зашелся от хохота, повалился набок, молотя кулаком по сиденью рядом; на минуту даже показалось, что он снова за рулем «шеви». Даже у Зигги поднялось настроение. Всю ночь мы бесновались, тыча пальцами во все подряд и вопя:
— Красота вон там! Копни пару раз!
— Внимание! По правому борту — красота!
— Рой скорее!
Повеселились от души. Долго еще после этого приставали к Диджо в квартале: «Ну как, много красоты нарыл за последнее время?» Или, например, представляли его: «А это Диджо. Он отовсюду выкапывает красоту». Даже Перец, заходя за нами и приглашая кататься, говорил:
— Ну что, ребята, поехали красоту копать?
Недели через две теплым вечером в Кливленде Джери Стейли подал мяч, оборона при этом удачно вывела из игры двух игроков противника, Апариччо подал Крузевскому, и «Белые Гетры» в первый раз за сорок лет существования лиги захватили чемпионский вымпел.
Перец, к сожалению, уже отбыл в Парис-айленд — по непонятным для нас причинам он решил пойти во флот. А жаль, празднества по поводу победы «Гетр» ему бы понравились.
В ту ночь, часов в одиннадцать, по всему городу взвыли сирены. Люди выскакивали на улицы в халатах, молясь и плача, оглядывали крыши, стараясь увидеть грибовидное облако до того, как оно разнесет город по кирпичику. Но оказалось, что это мэр Дайли, давний болельщик «Гетр», приказал включить сирены для пущего веселья.
Но Зигги подобного потрясения пережить не сумел. Стал заикаться на каждом слове. Рассказывал, что, услышав вой сирены, забрался в постель и почему-то вцепился в четки, оставшиеся еще со школьных времен. В ту ночь он намочил постель, и с тех пор это с ним приключалось еженощно. Мы с Диджо пробовали подбодрить бедолагу, но тщетно; дух его поддерживала теперь только книга Томаса Мертона «Гора в семь этажей», подаренная священником из приходской церкви. Для Зигги она значила больше, чем «На дороге» для Диджо. В конце концов наш Зиг решил, что раз уж он все равно едва разговаривает, лучше ему уйти в трапписты, как Томас Мертон. Он считал, что стоит ему явиться с этой книгой в монастырь в Гефсемани штата Кентукки, его встретят там с распростертыми объятиями.
— Приму обет молчания, — заикался он, — так что не волнуйтесь, если от меня долго не будет вестей.
— Молчание — не тот обет, которым можно удивить, — сказал я, пытаясь шутками выбить из него всю эту дурь. Но Зигги свое уже отсмеялся, и я пожалел, что дразню его.
Втроем мы направились к реке. Шли, как и прежде, мимо грузовых платформ и железнодорожных путей. Остановились на мосту Калифорния-авеню; с него видно сразу несколько мостов через реку и еще один, черный, железнодорожный, с которого мы некогда столкнули «шеви». Бродили всю ночь напролет, обходя памятные места: церкви, виадук, бульвар. Без машины я чувствовал себя опять мальчишкой. Это была последняя ночь Зигги, и ему хотелось погулять. Утром он намеревался уехать из дому и добираться попутными до Кентукки. Вот он стоит у обочины, махая плакатиком «На Гефсемани» проходящим по шоссе машинам. Ужасно не хотелось, чтобы он уезжал. Вспомнился вдруг сон Зигги про меня и Литтл Ричарда. Он, кстати, обрел себя в религии, стал священником. Так, во всяком случае, писали. Но не думаю, чтобы он принял обет молчания. В воображении моем рисовались самые нелепые картины. Я представлял, как все монахи, натянув клобуки, погружаются в размышления, и тут Зигги в полной тишине испускает вдруг душераздирающий пронзительный вой.
На другое утро он и вправду уехал. Мы с Диджо ждали писем, но так ничего и не получили.
— Наверное, обет молчания и на письма распространяется, — заключил Диджо.
Как-то зимой пришла открытка от Перца. На картинке — тропический закат над океаном, а на обратной стороне нацарапано: «Маловато красоты я за последнее время нарыл!» Обратного адреса не было, а так как родители его развелись и уехали, найти Перца я не смог.
Теперь все куда-то переезжали. После крупного скандала со своим стариком переехал и Диджо. Отец нашел ему работу на фабрике, где сам проработал двадцать три года. Но Диджо на работу не пошел, отец вернулся взбешенный и полез рвать ему бородку. Диджо оскорбился и переехал к старшему брату Сэлу. Тот только что вернулся с флота и жил в холостяцкой квартирке у Старого Города. Одно не устраивало — на выходные Диджо вынужден был возвращаться домой — Сэл нуждался в уединении.
