Он шёл по странной деревянной дорожке, выложенной из тёсаного дерева, уводившей его в глубь, этого «ненастоящего» леса, в котором вместо привычного бурелома разнотравья, всюду росли диковинные цветы, разных размеров и расцветок. Складывалось ощущение, что к каждому дереву, к каждому цветочку, к каждой травинке, здесь была приложена человеческая рука, притом, не кабы какая, а умелая.
Кайсай шёл медленно, с любопытством озираясь по сторонам. Восторг был полный. Красота неописуемая. Только когда зайдя в глубь этого искусственного насаждения и увидев вековуху, согнувшуюся над поляной цветов и что-то там ковыряющей, по восторженной голове стукнула колотушка. Бердник ещё раз оглянулся, но уже по-другому и ощущение неправильности, забило тревогу, даже через давящую на него Славу.
Лес был светлый и просматривался на всю глубину. А насторожило Кайсая то, что во всём лесу никого не было, кроме него и этой вековухи и он чётко понял, что это не могло быть случайностью. В таком огромном тереме, должно было быть много народа и судя по тому, что он наблюдал вокруг, было самое хлопотное время для хозяйства, а значит, бурная деятельность жителей, должна была быть максимальной. Но никого, ни в ухоженном лесу, ни у стен деревянных строений, он не заметил, как не притормаживал и не вглядывался. Не могла же одна, эта старая кляча, за всем этим лесом приглядывать.
Вековуха, вся в белом, заметила его или, наконец, соизволила сделать вид, что заметила, выпрямилась и мило улыбаясь, позвала Кайсая:
— Да, ты иди сюда, касатик, прям по травке иди, не бойся.
Рыжий, некоторое время внутренне поборолся сам с собой, постоял в нерешительности, глядя на поляну с цветами и решившись, шагнул с деревянного настила на короткую, густую травку и двинулся к белой вековушке, тщательно обходя каждый цветочек, всякий раз, выбирая место для следующего шага.
Только когда подошёл к ней вплотную и остановился, осмотрел эту древнюю «зайчиху». Она была вся белая и в лучах утреннего солнца, казалось, даже светилась. Волосы белые, распущенные до пояса, лицо белое с неприятно бесцветными глазами, рубаха длинная до земли, тоже белая, только пальцы рук были чёрные, выпачканные в земле и оттого, сразу бросающиеся в глаза своей уродливой крючковатостью.
Ростом она была ему по плечо, сложением щуплая, худая. Стояла, всё также по-доброму улыбаясь, неспешно утирая грязные руки друг о дружку и так же, как и Кайсай, внимательно разглядывала стоящего, напротив.
Наконец, наглядевшись, она указала в сторонку, где, в буквальном смысле слова, росла низенькая лавка. Пни — подставки и торцы — половины бревна, стёсанного вдоль и положенного на них, густо заросли травкой-вьюном, от чего и казалось, что лавка, сама по себе растёт из земли и, если бы старушка не предложила на неё сесть, Кайсай бы и не заметил её в лесу, настолько она была здесь естественна и органична. Сели. Помолчали. Наконец, старая тяжело вздохнув, начала:
— Ну, что, касатик, нравится тебе у нас?
Вопрос был не из разряда риторических, но и задан он был таким образом, что не подразумевал отрицательного ответа. Рыжий отвечать, вообще, не стал, а вместо этого, представился, ибо её «касатик», почему-то неприятно резало по ушам.
— Меня зовут Кайсай.
— Знаю, знаю, — покачала головой белая колдунья, отворачиваясь он него и устремляя взор куда-то вверх, в кроны деревьев, — а меня, все кличут Любовь. Я, одна из Матёрых этого Терема и друид, защитница этого святого леса.
— Извини, Любовь, — вежливо поклонился он теремной Матёрой, плавным кивком головы и также, отведя взгляд в сторону, утвердительно проговорил, — кто такая друид, мне не ведомо, дед про таких не сказывал, а то, что ведьма ты лесная, мне и так понятно.
Она захекала старческим смешком и тоже тон сменила с ласкательного, на утвердительно констатирующий и уставившись на Кайсая, жёстко, как бы помыкая, проговорила:
— Эт ты, с ведьмой кокой-то лесной повязался, да, и леший, всего тебя запятнал, как я погляжу. Где ж тебя так угораздило то?
— А что в этом зазорного? — равнодушно, без какой-либо интонации спросил рыжий, улыбаясь, ничего не означающей улыбкой и переводя взгляд на вековуху.
— Да, ни чё, — так же с интонацией «мне плевать», ответила Любовь и тут же, не меняя тона, перевела разговор, совсем на другую тему, — как те, девка-то ночью, показалась?
— Девка, как девка, только я, вот, правил ваших тутошних, никак в толк не возьму. То заперли в светёлку, что более на темницу смахивает, потом девку прислали такую, что сама ничего из здешних правил не знает, не понимает, да, ещё и визжит, не прикоснись. Просыпаюсь — опять брошенный на произвол. Чего можно, чего нельзя? И я здесь кто? Гость? Враг? Ничего не понимаю, а когда, Любовь, я чего-нибудь не понимаю, я пугаюсь. Только ты, шибко не веселись, — осёк он вековуху хищным оскалом людоеда, увидев, что та расплылась в улыбке, при его словах об испуге, — я, пуганный, очень страшный и смертельный.
Матёрая улыбку смяла, оставив на лице лишь её подобие и о чём-то в таком положении задумалась, надолго. Кайсай мешать ей не стал, а терпеливо ждал. Он видел, что она о чём-то думает, притом очень напряжённо и поэтому просто, ждал, надеясь, что сама сейчас всё скажет, но она, вдруг, не выходя из этой задумчивости, тихо, как бы сама себя спросила:
— Так значит, ты её раньше не видел?
Вопрос для Кайсая оказался настолько неожиданным, что он, даже растерялся, не зная, что сказать. Он прижал подбородок к шее, выпучил глаза, выражая всем видом, полное недоумение и вместе с тем, этим жестом отвечая на её вопрос.
— Бежала, твоя девка по утру, Кайсатик, — прошамкала вековуха, сознательно коверкая имя и делая на нём ударение и пристально сверля его взглядом исподтишка, как будто в чём-то подозревая, — как с рассветом ворота открыли, так и сбёгла. Притом, вышла со двора с пустой корзинкой, как сказывали, с видом довольным и беспечным, в лес вошла и пропала. Следов никаких. Сама бегала, смотрела. Даже лешего местного, тфу, чтоб ему не ладно окаянному развратнику, обращалась. Только нежить лесная, толи врёт, почему-то, толь, кого очень боится. Вот и спрашиваю я тебя, молодец, кому ж ты, нынче ночью, ребятёнка заделывал?
Как ни странно, но Кайсай на эту новость отреагировал спокойно и рассудительно, что по виду вековухи, её очередь настала удивляться.
— Это обычная девка, — задумчиво проговорил рыжий, вспоминая вчерашнюю гостью в новом для него свете, — человеческая. На нежить не похожа. Хотя, я конечно, не так много в своей жизни и видел, но это — девка, как девка. Лицом, толком не помню, конечно, не видел в темноте, но вроде не уродина. Тело точёное, грудь…
Здесь он остановился, ибо, неожиданно сравнивая всех дев, кого ему пришлось видеть в голом виде, в своей жизни, он, почему-то, Смиляну, сопоставил с Апити! Ему показалось, да, нет, он был просто уверен, что грудь Смиляны, точь-в-точь была, как у Апити. Один к одному. Его даже озноб пробрал от такого сравнения, но лицом и тем более фигурой, эта девка, на знакомую ему еги-бабу, была совсем не похожа.
А ещё, почему-то именно сейчас, вспомнился ему, тот её голос, когда поначалу говорила, что у них, ничего не получится. Он тогда ещё поймал себя на мысли, что голос был не девы, а бабы и очень был похож, на взгляд знакомой ему… еги-бабы.
Весь этот анализ догадок и предположений, он проделал в голове с бешеной скоростью, но тут же получив результат, отбросил его, как некую чушь и невозможность, связав все эти намёки на Апити, с работой её амулета, что вполне укладывалось в сознание. Матёрая, почуяв зацепку, какое-то время ждала, но всё же не выдержав паузы, уточнила:
— Что грудь?
Тут Кайсай вышел из задумчивости, но всё же, какое-то время молчал, соображая о чём это она? А когда вспомнил, прикинулся придурковатым, умиляясь довольной улыбкой и голосом полного восхищения, выпалил:
— Красивая.
И с этими словами разщеперил пальцы рук, как бы представляя их, охватив обе эти прелести.
