— Вот! — кивнула Мотя в сторону сына. — Женим скоро! Слыхал, что Неонилу замуж отдали? Ты и на свадьбе не побывал! — примолвила с легким упреком.
— Нюнку?! — ахнул Иван. Видел, зрел, как росла, наливалась женским дородством и красотою, а все не ждал. Да и думка была: сосватать братию дочерь куда на Москву, за ратника али купца. Лутоня, понявши по мгновенной хмури Иванова лица, о чем тот помыслил, объяснил твердо:
— По люби шла! Не унимали уж! В жизни всякое: и хворь, и болесть… Иной женится насилу, а слег — жонка ему и воды не подаст. Я уж помнил твои слова, да унимать не стал, сами с Матреной-то по люби сошлись, дак знаю: умирать буду, она мне и глаза закроет, и обрядит ладом, и на погосте поревет.
— Да ты уж о смерти-то не думай, тово! — нарочито грубым голосом, скрывая невольные благородные слезы, перебила Мотя. — Нам с тобою надо ищо пятерых поднять да устроить, оженить… — Не докончила, замглилась ликом на миг, тряхнула головой, отгоняя грустную мысль о неизбежном увядании и конце, побежала растворять тесто.
Игоша, Обакун, маленький Услюм, названный так по деду, облепивши Ваняту, выкатились с писком и смехом из запечья, где блеяли, сгрудившись, потревоженные, взятые в избу по случаю холодов овцы, недовольно хрюкала свинья и оглушительно взвизгнул поросенок, которого боднул бычок.
— Кыш, кыш! Задрались опять! — строго выкрикнула Мотя. — Набрали, што и в запечье не влезают! А и не взять некак! Коровы и те жмутся одна к одной с холоду! У нас-то ищо ничего, дровы у самого дома лежат. Даве Лутоня с Пашей и сенов навозили, до больших холодов ищо. Как ведал мой-то! — С гордостью глянула на супруга, а Иван вспомнил тоненькую девчушку, что хозяйничала когда-то в доме у худого, тощего двоюродника, и казалось, надолго ли хватит им ихней любви? А вот хватило, почитай, на всю жисть!
— А там што у тя? — полюбопытничал Иван, кивая на закрытую дверь.
— Да… прируб тамо… — неопределенно, хмурясь, отмолвил Лутоня. — Холодная клеть!
— Для Василья жилье сготовил! — смеясь, выдала Мотя мужнин секрет. — Думат: будет куда, брат-от и придет!
Иван поглядел внимательно. Лутоня сидел, ковыряя порванную шлею, не подымая глаз, пробурчал:
— Може, он тамо сотником каким, беком ихним, а може, голодный, да больной, да увечный… Куда ему прийти? Меня не станет — сыны примут! Им строго наказано!
— А ты для дяди ищо печь не сложил! — звонко выдал Обакун родителя.
Лутоня глянул посветлевшим взором:
— Лето наступит, сложу! — пообещал.
И мгновением показалось Ивану, что так все и будет: откроется дверь, и обряженный в татарское платье, с темно-коричневым от южного солнца морщинистым лицом вступит в горницу незнакомый всем нарожденным тут без него детям, незнакомый и хозяйке самой, а все одно близкий всему семейству, из дали дальней воротившийся дядюшка, когда-то спасший, пожертвовав собою, Лутоню от горького плена и не забытый доселе ни братом, ни братней семьей. "Жив ли ты, Васька?" — помыслил Иван, перемолчав.
Десятилетняя Забава тем часом возилась с младшею, Лушей, поглядывая завистливо на братьев, облепивших двоюродника. Парни уже и подрались, и помирились, и теперь Ванята, не поминая страха, с гордостью сказывал, как он горящею лучиной отгонял волков, как большой волк чуть не сволок его с саней, и, сказывая, чувствовал себя теперь почти героем.
— Семеро по лавкам! — подсказывала Мотя, любовно озирая свою подрастающую рать. — Ты бы женился, деверь! Второго-то как звать у тя? Серегой? Ну, дочерь надобно теперь! Наталья Никитишна-то ищо в силах? Не болеет? А тоже годы не те, на седьмой десяток, никак, пошло?
— Опосле Маши… — коротко, не досказав, отозвался Иван. И Мотя, сразу поняв, покачала сочувственно головою.
— А Любава как? Алешку-то Тормосовым отдали? — прошала она между делом, накрывая на стол.
Племянника Иван не видел давно. Как-то не сошлось у них с Тормосовыми, остуды не было, а так, чтобы почасту в гости ездить, — не тянуло.
— Пятнадцатый год парню! — отозвался Иван. — Воин уже! Слышно, в поход ходил с князем Юрием!
Алешка рос весь в родителя своего. Иван, изредка встречая племянника, кажный раз вспоминал Семена. На годах был трудный разговор, когда десятилетний парень, склонив лобастую голову, спросил у Ивана: "Как мой батя погиб?" Соврать было не можно, а и прямо сказать: мол, меня собою прикрыл, — как? Парень-то с того без отца растет!
— А Любавин мужик серебро копит! — сказал Иван. — Деревню купили, слышь, другую хотят… Детей бы делали!
— А и без земли-то каково! Служилому человеку инако и не прожить! — нежданно вступилась Мотя за неведомого ей Любавина мужика. — Поход ли, посольское дело хоть, а тут — пахать да косить надоть, хошь разорвись! Без деревни да без мужиков и ратной справы не добыть, а уж дети пойдут — чем и кормить? Пущай уж, раз такая стезя у их!
И Иван вновь подивил рассудительности этой вечно захлопотанной крестьянской жонки. К первой выти стали собираться соседи. Пришли, изрядно постаревшие, Лутонин тесть с тещею. Приплелся какой-то незнакомый Ивану старик. Не разболакаясь, сел на лавку, медленно оттаивая. Пришел сябер с бельмом на глазу, хитро и косо оглядевший стол. "В предвкушении хмельного!" — понял Иван, и не обманулся. Сябер оказался завзятым пьяницей. Влезали в избу, в облаках пара, разматывая шали и платки, молодые и старые жонки, мужики, парни. Скоро Паша с родителями вынесли из холодной второй стол и две лавки — уместить всех гостей. Лутоня сам вынес жбан с пивом, Мотя поставила на стол дымные ароматные щи с убоиной и полезла в печь за пирогами. Явился кувшин со стоялым медом, хрусткая квашеная капуста, брусница, моченые яблоки, копченый медвежий окорок — затевался пир.
Гости прогнали Ивана о новгородской войне, о делах ордынских. Всех интересовала молодая литвинка, жена князя Василия, и, узнавши, что Иван видал ее не раз на Москве и в Литве, его закидали вопросами: какова сама да в совете ли с князем? Да как там Витовт, Васильев тесть? Не станет ли через дочерь давить на Русь излиха?
Иван растерялся даже, не поспевая отвечать, чувствуя, что здесь, в убогой деревне, судьбы страны интересуют людей едва ли не более, чем на Москве и в самом княжом тереме, где бояре порою больше мыслят о местах и кормленьях, чем о грядущих судьбах отечества.
Бельмастый меж тем, осторожно протягивая руку, шевельнул затычку глиняного жбана, торопливо наплескав ковш пенистого пива, и, воровато озрясь, опрокинул себе в рот. Лутоня заметил, однако, схмурив брови, повел глазом, и Мотя, будто случайно поправляя расставленные блюда, отодвинула тяжелую корчагу от настырного соседа. Двое-трое глянули насмешливо. Тут все всех знали, и взаимные слабости были у всех на виду.
Под щи всем налили пива, и бельмастый, обиженный было, теперь, вожделея и жмурясь, держал обеими руками полный ковш, медленно поднося его к мохнатым устам и заранее сладостно вздрагивая.
Избранным гостям: родителям жены, себе и Ивану Федорову Лутоня налил меду. Серьезно глянул:
— Ну! За то, што никого не убил… И за Василия!
Выпили. Верно, что в этом походе Иван будто никого и не убил. Подумал и подивился себе, тому, какою привычною стала ему казаться теперь смерть на бою, своя ли, чужая, почти не останавливавшая внимания. Рати без мертвых не бывает!
Старею, подумалось вдруг, и стало грустно на миг, и жизнь, на тот же миг, полная событий, показалась пустою, промчавшейся, словно единый миг. Он поскорее выпил свое и, кивнув головою, подставил чару под новую терпкую струю веселящей влаги.
— В княжую службу приехал тебя созывать! — проговорил он негромко, полуобнявши Лутоню за плечи. — По тому же делу, по своему, будешь уже не крестьянином, а бортником княжьим! А там, глядишь, кого из детей и в дружину возьмут… Ну? Ты же и медовар знатный! Оногды пробовал у тя такое, что и на княжом дворе не пьют!
Лутоня повел плечом, освобождаясь от Ивановой длани, покачал головою, помолчал задумчиво, потом прямо взглянул в глаза Ивану, и Иван, хмурясь, опустил взгляд.
— Ты мой мед пил?
— Ну, пил, хороший мед!
— Дак вот! Его мед вареный, а на княжую потребу доселе делают мед ставленый. Тот выдерживают, быват, и по тридесяти годов. И из пуда сырого меда едва четвертая часть остается хмельного-то пития! Так-то вот!
Соседи слушали, уложив локти на стол. Лутоня не часто и не всякому сказывал о секретах своего ремесла. Даже захмелевший сябер примолк, перестал тянуться к корчаге с пивом и только изредка взглядывал на нее, двигая кадыком.
— Ипошто… — не понял было Иван.
— А пошто! Пото! — возвысил голос Лутоня. — Требоватце сперва изготовить кислый мед! Ето, значит, сырой мед рассьггити ключевой водой, один к четырем, так! Затем снять вощину, процедить, накласть меру или хоть полмеры хмеля на кажный пуд меда, так! Затем уваривать до половины объема, да все время пену снимать, пока варишь. Опосле остудить до теплоты, заквасить, хоть закваской, хошь медопеченным хлебом ар-жаным; патоки положить, опосле поставить в теплую печь, штобы мед закис, да не прокис! Затем слить в бочки, на лед поставить, и ето будет "кислый мед". Из ево уже какой хошь — боярский, паточный, обварный, белый, зельевой тамо — много разных! Словом, в котел с ягодами кладу кислый мед, ягоды должны забродить, потом развариваю, ночь отстаиваю, на другой день процеживаю и ставлю в погреб на выдержку, а того лучше — в землю зарывать! И тут от пяти, и до тридцати, и до сорока летов должен выстаиватьце он, а выходит, опосле всего, из девяти десятков ведер меда одна бочка сорокаведерная! Да еще карлук купи! Без кар лука, рыбьего клея, переквасишь, тово! А карлук дороже икры осетровой не в двадцать ли пять раз! Вота и считай теперича! У меня стоит, восьмой год стоит бочонок! Павла буду женить — достанем! А только так мед изводить — ето не дело! И никаких бортей не хватит! Енти твои бортники на один княжой двор и работают! И я коли в тот же хомут? А прочие люди как? Неисполненный квас пить станут? От коего дуреешь токмо! Али пуре мордовское? То самое, коего на Пьяне наши горе-воины напились! А на Москве, при Тохтамышевом набеге, не греческим вином, не романеей так-то упились, не ставлеными медами! Квасом неисполненным, пгго на скору руку сварен! Пото и сдурели так, што ворота татарам открыли!
