— Дарами пересилим! Да и не до того ему, княже!
Иные дела отвлекли. Надвинулась наконец свадьба сестры. Справили ее Петровками, четырнадцатого июня, невзирая на пост, Василий, впрочем, дабы не грешить самому, сразу после торжеств, проводивши сестру с мужем до границ княжества, отправился объезжать волости, всюду выслушивая одно и то же: жалобы на Литву и опасения Витовтовых набегов. Иные, говоря о том, отводили глаза, и Василий понимал их: ему не верили, опасаясь, что женатый на дочери Витовта князь будет теперь мирволить захватам литовского тестя.
Он возвращался в Москву (о неудаче с суздальцами ему уже донесли) ясным летним днем начинающегося покоса. В лугах громоздились кучи голубого свежего сена, ходили рядами, извилистой цепью, бабы с граблями, мужики, покрикивая, вершили стога. До дороги, до покрытых пылью и потом княжеских всадников доносило звонкими песнями из полей, и в небе, над древнею и вечно молодою землею, таяли в голубом мареве призрачные облачные башни, растворяясь в жарком сиянии Ярилиных лучей. Ехали, приотпустивши поводья, и на многих лицах было: слезть бы с коня, добраться до косы да рогатых тройней, которыми сейчас вон тот мужик с парнем, в очередь, подают душистые копны сухого сена на стог! И князь ехал задумчив, гадая: не предстоят ли ему скорые споры с тестем? О том же Новгороде, или Пскове, или Северских землях, Смоленских ли, и как будет вести себя тогда Соня, его любовь, его печаль?
Он опять представил себе Соню у супружеской постели и тряхнул кудрями непокрытой головы, отгоняя грешное видение. Витовт пока еще не подступал с войском к русскому рубежу, хватало дел с немцами! А подступит?
Думать не хотелось! Чертили воздух длинными крылами стрижи. Жаворонок висел где-то там, в разбавленной молоком синеве неба, невидимый летний певец. Разноцветные потыкухи донимали коней, и начищенное железо ратной охраны сверкало так, что слепило глаза.
Второго июля у Владимира Андреича родился сын Василий, и великий князь, три дня как воротившийся из пути, с супругою были на крестинах. Они сидели "как два голубка", по выражению одной из боярынь, тихие и умиротворенные, поминутно взглядывая друг на друга. Софья встретила мужа на этот раз безо всякой игры и поддразниваний. Оставшись наедине, молча, жадно приникла к его устам, потом, побросавши одежду, отдавалась так же молча, неистово. Даже заплакала под конец от сладкой муки, а потом, раскрывши смеженные очи, строго поглядев в близкие глаза Василия, высказала глухо и твердо:
— Забеременею нынче! Сына тебе рожу!
И теперь, взглядывая на Владимирова крепкого малыша, оба молча переглядывались, и Соня, едва заметно улыбаясь краем губ, чуть-чуть склоняла украшенную жемчугами голову. Да, сына! Такого же вот! И Василий, склоняя голову в ответ, верил: будет сын, наследник, продолжатель рода великих князей Владимирских! И для него должен он, Василий, оставить княжество окрепшим и осильневшим, и пусть Кирдяпа с Семеном не надеются ни на что! Нижнего он им не отдаст!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
"…Далее восходя, говорим. Она не душа, не ум. Ни воображения, или мнения, или слова, или разумения Она не имеет. И Она не есть ни слово, ни мысль. Она и словом не выразима, и не уразумеваема. Она и не число, и не порядок, не величина и не малость, не равенство и не неравенство, не подобие и не отличие: и Она не стоит, не движется, не пребывает в покое, не имеет силы и не является ни силой, ни светом. Она не живет и не жизнь: Она не есть ни сущность, ни век, ни время. Ей не свойственно умственное восприятие. Она не знание, не истина, не царство, не премудрость! Она не единое и не единство, не божественность или благость. Она не есть дух в известном нам смысле, ни сыновство, ни отцовство, ни что-либо другое из доступного нашему или чьему-нибудь из сущего восприятию. Она не что-то из несущего и не что-то из сущего. Ни сущее не знает ее таковой, какова Она есть, ни Она не знает сущего таким, каково оно есть. Ей не свойственны ни слово, ни имя, ни знание: Она не тьма и не свет, не заблуждение и не истина. К Ней совершенно не применимы ни утверждение, ни отрицание: и когда мы прилагаем к Ней или отнимаем от Нее что-то из того, что за Ее пределами, мы и не прилагаем, и не отнимаем, поскольку выше всякого утверждения совершенная и единая Причина всего, и выше всякого отрицания превосходство Ее, как совершенно для всего запредельной".
Федор, кутаясь в шерстяной многоцветный плат, вывезенный из Византии (его знобило, и потому в покоях архиепископского дворца казалось холодно), опустил глаза, дочитывая многословные пояснения Максима Исповедника к трактату божественного Дионисия Ареопагита, современника первых апостолов, о "Сумраке божественного". Между тем и другим пролегли шесть веков истории, шесть столетий, наполненных войнами и крушениями государств. Рухнула Римская империя, ушли в сумрак прошлого мраморные античные боги, в далекой Аравийской земле возник ислам…
"Отличаются друг от друга, как выше было сказано, воображение, мнение, слово и разумение, представляющиеся свойствами ума", — писал Максим Исповедник. (Уже возведена божественная София и несокрушимые стены Феодосия Великого. Уже победила та вера, бытию которой подарили жизни свои сотни и тысячи подвижников, бесстрашно шедших на муки и смерть: мужи в расцвете лет, убеленные сединами старцы, нежные девушки, жены и даже дети.) "Но надо разуметь и то, что Причина не имеет слова, подобного нашему слову, в равной степени и разумения такого, как у наделенных умом тварей, так же и прочее следует воспринимать. А когда говорят "жизнь" или "свет", в том смысле, в каком они созерцаются среди рожденных, то высказываются, говорит он, о том, что вне Ее, то есть за пределами божественной природы, значит, говорят о творениях, благодаря которым мы постигаем Давшего им существование. Сказать же благодаря им что-либо положительное о Его природе мы не можем…
И заметь, что ни благость не является сущностью Божией, ни вообще что-либо из перечисленного и противоположного тому, так что она ничем из этого не является. Ибо все таковое не сущность Его, но представление о Нем. То же говорят и философ Секст Екклезиастик, и Григорий Богослов в третьем из своих богословских слов, — что ни божественность, ни нерожденность, ни отечество не означают сущности Божией…"
Можно ли, даже опираясь на толкования Максима Исповедника, разъяснить это простецам? Воспринимающим Всевышнего как доброго дедушку, восседающего на облаке и подающего им блага земные!
"…Да не смутит тебя эта глава, — писал далее Максим Исповедник, — и да не подумаешь ты, что богохульствует этот божественный муж. Его цель — показать, что Бог не есть что-то сущее, но выше сущего. Ведь если Он, сотворив, ввел все это в бытие, как же может Он оказаться чем-то одним из сущего?..
…Но ничто из сущего не знает Бога таким, каков Он есть: имеется в виду его немыслимая и сверхсущественная сущность, или существование, каким Он существует. Сказано ведь: "Никто не знает Сына, кроме Отца; и Отца никто не знает, кроме Сына" (Матфей, 11:27). И от противоположного великий Дионисий заключает, что ни Бога никто не знает таким, каков Он есть, ни Сам Бог не знает сущее таким, каково оно есть, то есть не может подходить к чувственному чувственно или к существам, как существа, ибо это несвойственно Богу. Люди постигают, что представляет собой чувственное, или через зрение, или вкусом, или осязанием. Умственное же мы уразумеваем или путем изучения, или через научение, или благодаря озарению. Бог же ведает сущее, не пользуясь ни одним из этих способов, но обладая Ему подобающим знанием. Это и имеет в виду выражение: "Знающий все прежде его рождения"… И Троицу, — продолжает Максим Исповедник, — мы не ведаем такой, какова Она есть. Мы знаем человеческую природу, ибо мы — люди. Что же представляет собой образ существования Пречистой Троицы, мы не знаем, ибо происходим не от Ее существа".
Федор отложил в сторону трактат Ареопагита "О мистическом богословии", который сейчас читал по-гречески, и задумался. "Ничего ведь нет, что было бы не из Него", — говорит в заключение Максим Исповедник, объясняя необъяснимое простецам. Пото и "сумрак божественного", по речению Дионисия Ареопагита, за которым — века и века, Плотин и Платон, Аристотель и Пифагор, похороненные тайны древних мистерий, софисты и стоики, и все — к той страшной черте, за которой, отринув все прежние заблуждения, явился в выжженной солнцем Палестине Спаситель, Логос, воплощенное Слово новой истины…
Он захлопнул книгу, рассеянно застегивая медные застежки, что не давали коробиться листам пергамента. Сумрак божественного! В конце концов, он знал все это наизусть. И кажется, понимал, почему покойный дядя Сергий, многое понимавший именно озарением, всю жизнь мыслил о ней, о Святой Троице. Мыслил, работая топором и мотыгой, мыслил в трудах и молитвах, размышлял, наставляя князей и устраивая обитель на Маковце, ныне разросшуюся и полюдневшую…
