Чудак, балагуря, и щурился, и подмигивал шутовски, а видел перед собой усталую, видел перед собой с трудом разогнувшуюся над огородной грядкой женщину, которая стыдливо прятала под фартуком испачканные землей руки. И разговаривать разговаривала та женщина с проезжим молодым человеком, и глаз не спускала при этом с пшеничного поля, начинавшегося сразу за её низким, за чуть покосившимся кое-где приусадебным плетнем. За ссохшимся плетнем, но, когда солнце опрокидывалось в реку, разгонявшим по своей словно бы все еще живой поверхности пятна тени и света, разгонявшим и посылавшим их вдаль и вдаль, к едва приметной на горизонте лесной гряде. Видать, завороженный этим действом Чудак охотно согласился вдруг выполнить просьбу той женщины, поддался настроению минуты, с удовольствием прослеживая взглядом за кобчиком, который, повиснув на невидимой нитке, вдруг затрепыхал-затрепыхал узкими крыльями да и сорвался камнем в колосья, продолжавшие бесстрастно нести над ним, над канувшим в те колосья, полдневные сгустки серого и золотистого тонов.
Ты сердце готовил для боя,Настроживал взгляд на врага.Но делятся грустью с тобоюРека и ее берега.
Но все еще неторопливоМелеют былого следы.Ты слышишь, плакучие ивыВетвями коснулись воды?
Ты видишь, к стреле обелискаИ вдовы, и дети пришли?..Как чайки, летящие низко,Те гребни на волнах вдали.
Ранним утром Леночку разбудил легкий, но продолжительно-настойчивый стук в окно, и девушка, торопливо накинув пестрый, собственного раскроя и пошива халатик, бесстрашно выбежала в прохладные сенцы. Вы бежала и в досаде на свою неосмотрительность нахмурилась: на крыльце домика для молодых специалистов стоял смуглый и спортивный парень в ладно сидящей на нем солдатской форме без погон и без звездочки на пилотке.
– А меня уверяли, что у вас крепкий сон.
– Остроумно. Кто уверял?
– Тот, кому это доподлинно известно.
– Еще более остроумно. И потому прощайте, милый юноша.
– Наоборот, здравствуйте, – Чудак слегка расправил перед девушкой плечи и по-дореволюционному щелкнул каблуками начищенных сапог. – У меня для вас посылка от вашей матушки!
– Фу ты, Господи! С этого надо было начинать! Может, зайдете в комнату да заодно и признаетесь, как вас зовут?
– Зовут меня Федор Ломунов, – сообщил Чудак, подавая Леночке плетеную кошелку, аккуратно прикрытую полотняной тряпицей. – Войти же к вам в комнату столь ранехонько не решаюсь, потому как при скором выходе из оной буду непременно засечен умеющими делать обвинительные выводы местными кумушками. А следовательно, приглашающая сторона…
– Какой вы рыцарь благородный!
– Ваша честь для меня дороже собственной!
– Подумаешь, дороже, дешевле, – фыркнула Леночка. – Нужно будет еще спросить у мамы, откуда у нее такие странные базарно-рыночные знакомства. Вот ведь даже доставка продуктов на дом.
– Знакомство у нас с ней чисто случайное. Зашел к вам во двор дух перевести перед тем, как изловить попутку до пристани.
– Обратно не собираетесь?
– Хотите тоже что-нибудь передать?
– Могла бы.
– Нет, я в вашем городе увяз капитально. Разве что при случае…
– Тогда заглядывайте при случае.
– Обязательно. Случай правит миром!
В хорошем, в очень хорошем настроении пришел Чудак в гараж, где рокот моторов, работающих на разных оборотах, смешивался с шипением автогенных аппаратов и синий, прогорклый дым широко и низко стелился над просторным и голым – без единого кустика или дерева – двором. Могучего телосложения, но уже не первой молодости завгар безошибочно раздавал шоферам еще не смятые путевки, раздавал, не перечитывая в них фамилий, и водители, высунувшись из кабин, напряженно прислушивались к его напутственным словам и кивали головами.
– Меня к вам направили! – крикнул Чудак почти в самое ухо завгару. – Я Ломунов!
– Чего орешь-то? – спокойно откликнулся тот. – Мне из кадров о тебе звонок уже был. Ломунов… Ломунов… Похоже, твоя фамилия образовалась оттого, что любили в твоем роду деды-прадеды ломиться в открытую дверь.
– Может быть. Русская фамилия.
– А моя фамилия Мантейфель, – испытывая отчего-то явное удовлетворение, сообщил завгар. – Тоже, как видишь, словечко не из простых да еще и не из русских.
– Человек-черт, – пояснил подошедший Михаил Ордынский. – В переводе с немецкого, конечно. Особенно оригинально звучит при официальном обращении. Дорогой товарищ Мантейфель! Глубокоуважаемый гражданин Человек-черт! Промежду прочим, знаменитый некогда в сих краях купец Чертяков не доводится вам родней?
– Иди-ка к своей машине, – сказал завгар Михаилу, с притворной сердитостью сдвигая брови. – С вами тут, с нечистой силой, останешься просто человеком, как же… Хорошо хоть, что пока вообще не заделался натуральным дьяволом!
– Хорошо, что не заделались, – согласился Чудак. – Потому что в вашем роду тоже, предположительно, любили ломиться, причем и в закрытую дверь.
– Поддел старика ответно, – усмехнулся Мантейфель. – На минувшую войну намекаешь? Так я ведь не из Германии, а из репрессированных немцев Поволжья.
– Простите. О сталинских перегибах и мне известно, но после вчерашней дороги я все еще в себя никак не приду.
– Долго раскачиваешься по части дорог, – бросил на прощанье Михаил Ордынский. – Чего-чего, а дорог с сегодняшнего дня у тебя будет под завязку.
– Принимай вон ту игрушку, – Мантейфель указал рукой с зажатыми в ней путевками на сиротливо стоявший у ограды и, судя по виду, основательно потрепанный самосвал. – Любые каменюки она таскает на себе, что твои перышки! Поладишь для начала с этой – по лучишь и дизельную.
– А кадровик посулил незамедлительно.
– Незамедлительно? Дизельную? А частушку он тебе при этом не исполнил: «Мы с приятелем вдвоем работали на дизеле…»?
– «Он козел и я козел, – подхватил уже направившийся было прочь Ордынский. – У нас дизель сп…и!»
Через минуту-другую, в первый лишь раз катя в дребезжащем самосвале по разъезженному и ухабистому проселку, Чудак как ни старался, а все не мог отделаться от ощущения, что он давно уже гоняет здесь машину к карьеру и обратно. Туда и обратно. Туда и обратно. А по вечерам, возвращаясь домой, он, не кто-нибудь, а именно он, Чудак, беспечно вдыхает легкий и неназойливый аромат полевых цветов, стоящих на общежитейском коридорном подоконнике в стеклянной банке из-под консервов. Странное, однако, ощущение…
– Куда тебя несет! В передовики-стахановцы выскочить захотел?
– А ну осади! Осади назад, тебе говорят!
– Ишь ты, прыткий какой нашелся!
– Да он же не прыткий, а новенький, о великие, – перекрыл раздраженные выкрики мощный бас Михаила Ордынского. – Он все еще полагает, что на гражданке царит такой же порядочный беспорядок, как в только что покинутой им «несокрушимой и легендарной»!
Самосвалы у карьера продолжали выстраиваться в длинную очередь, и водители стали выпрыгивать из душных кабин, чтобы пока суд да дело покурить в компании, потолковать друг с другом о том о сем с утра пораньше да поругать, как водится, начальство за слишком медленную погрузку. А Чудак неторопливо, но решительно отошел от шоферской братии по разнотравью в сторонку, лег на чуть влажную от насыпавшихся на нее росинок землю и, склонив к своему лицу несколько стоявших на длинных стеблях ромашек, осторожно понюхал их и затем отпустил снова. И вспомнился тотчас далекий денек, и ощутилась невидимая, но теплая и, верно, широкая ладонь ветра, гладившая высокие хлеба и пригибающая их в полроста, и привиделся как наяву тот колесный трактор с прицепленным к нему неуклюжим и разноголосо громыхающим комбайном «Сталинец». И проступили вновь через время и расстояния голая стерня, да вороха золотистой соломы позади, да блеклый от пыли и потому некрутой выгиб летнего неба, да весело плещущая в темный бункер светлая пшеничная струя.
Бугор. Перелесок. Лощина.Развилка. Объезд. Поворот.Вошедшая в скорость машинаНи в чем тебя не подведет.
Ей ливень и зной не помеха.Ей лютая стынь не страшна.Друзья предадут ради смеха,От скуки изменит жена.
Враги воздадут не по чину.Но если ты рвешься вперед,Во всем положись на машину –Она тебя не подведет.
В аккурат перед войной, совсем еще мальчонкой, определили Федю (его и тогда звали Федей, только фамилия была не Ломунов, а другая, ныне запретная) в колхозные подпаски. И вот, помнится, потемну, когда еще все звездочки до единой цепко держались на черном, на даже с краю не подплавленном зарей небе, раздавался призывный голос нехитрого самодельного рожка. Раздавался мягко, бережно, певуче, раздавался так, что до выхода стада за околицу почти ни разу не прерывался, перемещаясь неторопливо от самого дальнего конца улицы к центру, а затем от центра – к другому краю просыпающегося села.
