Тарас горестно покивал, поняв это по-своему, и горячо подхватил:
- А я-то, образованный - в Америке бы сходу получал сто тысяч долларов в год. А москали платили сущие гроши.
- Гроши?
- Гроши! - Тарас хотел пожаловаться на несправедливость, но вместо этого, неожиданно для себя, вдруг отвесил: - А я видик себе не мог купить! А вся Европа с видиками жила. И мы, без москалей, теперь с видиками.
- А зачем тебе видик?
Тарас вспомнил, зачем ему был нужен видик, и застеснялся.
- А Брюса Ли да Ван Дамма побачить, и любимые фильмы каждый день смотреть! - не моргнув глазом, выдал он.
И снова из него вырвалось, помимо воли, честное:
- А порнуху крутить...
- И что же получается? - подавшись вперёд, спросил старик. Глаза его живо блестели из-под косматых бровей.
Тарас пожал плечами, поспешно переводя разговор на другую тему:
- Немец за ту же работу получает много больше! А мы чем хуже? И мы этого тоже достойны! И москалей в Европу не возьмут, слишком их много. И пусть они нам за Голодомор платят, по миллиону за каждого умученного!
- Так ради чего ты жил?!
- А знамо, ради Добра! - нахально заявил Тарас.
И снова раздались над поляной его честные слова:
- Ради обогащения... Ради себя... Ради своих желаний.
И тогда трое стали совещаться. О чём они говорили, не было слышно - только видно было, что молодой огорчённо возражает.
Наконец, совет закончился. Молодой печально смотрел на Тараса, а старик сурово провозгласил:
- Вот, выходит, и вся цена твоей "свидомости" - за сребролюбие давиться и братьев треклясть. Пристроиться к чужому богатству; избавиться от друзей в беде - с барышом; и на памяти дедов, умерших в беду, барыш поиметь... Ты мыслишь, как одержимая алчностью блудница, тобой движут только жадность и похоть - а вовсе не высокие чувства. Ты говоришь о свободе - а сам ищешь богатого хозяина, чьи объедки изобильны, а обноски нарядны. А я ведь говорил, чтобы в поте лица добывал хлеб свой...
Упрямый Тарас заспорил:
- Не-е-е, я хороший. Я за Добро!..
- Да будет так, - спокойно сказал старик. - Иди же тогда туда, куда ты так хотел.
- В Европу?! - недоверчиво спросил Тарас.
- В Европу. Которой тебя коммунисты лишили.
И все трое вдруг исчезли.
Тарас возликовал было такому решению своей судьбы, но через мгновение почему-то жалко показалось ему уходить отсюда - даже в Европу. Так ему нестерпимо захотелось ещё посидеть на этой тихой речке, и ощутить тот покой и любовь... Проклятые москали - и тут нагадили, из-за них лишился этих волшебных чувств; иссушили душу гневом...
И подошёл к Тарасу давешний адмирал. Только был он уже в генеральском мундире (опять москальском!) И снова, словно крылья, сверкнули золотые погоны. Всё, решительно всё в нём было отвратительно Тарасу: старомодно зачёсанные назад волосы, галифе, китель, седые виски, умный живой взгляд.
- Пойдём. Тебе в другое место.
- Не-е-е, я никуда не пойду... - встревоженно заявил Тарас, упрямо мотая головой. - Большинство голосов за меня было!
И - бочком, бочком - наладился к речке.
- Стоять! - скомандовал удивлённый генерал, но Тарас торопливо шёл, будто это не ему кричали.
Генерал догнал, схватил его за рукав, но Тарас из последних сил делал вид, что он тут ни при чём, и продолжал вырываться вперёд, миллиметр за миллиметром, не оглядываясь на цепко держащего его генерала.
Генерал оказался очень сильным, играючи дёрнул, и Тараса развернуло. Тарас мученически исказил лицо, но, по-прежнему гордо не говоря ни слова, снова попытался повернуться, прочь от приставучего москаля.
Генерал отпустил Тараса, и вдруг оказался прямо перед ним, как из-под земли вырос.
- Большинство голосов за меня было!!! - нервно задыхаясь, с вызовом напомнил Тарас. Он бегал глазами мимо генерала, ища, как бы его обойти.
- А ну, кажи трезубец! - генерал притворно-сурово нахмурился и шутливо ткнул Тараса пальцем в живот.
Тарас хихикнул от щекотки, но тут...
Мир страшно опрокинулся, земля вылетела из-под ног. Тарас, обессиленный борьбой и сокрушительным поражением, покорно падал - утешая себя, что летит в Европу. Он перевернулся в воздухе на четвереньки, как падающий кот, надеясь разглядеть внизу нарядные квадратики рапсовых полей, россыпи уютных частных домиков под черепичными крышами, европейские автострады и острые трёхпалые белые ветряки - но почему-то ничего этого не было видно, только серая туманная муть. В лицо бил сильный встречный поток воздуха, в ушах свистело. Через некоторое время Тарас неожиданно вбился, страшно и очень больно, лицом в землю. Брызнула холодная грязь, пахнущая горелым навозом и угольным шлаком. Кругом было тихо. Оглушённый, он приподнялся, протирая залепленные глаза.
И тут же получил тяжёлым сапогом в лицо - гулко, с хрустом.
- Встать, пся крев!!! - оглушительно заорал в ухо визгливый голос. - Просимы бардзо до единой тысячелетней Европы!
От темечка Тараса с деревянным стуком отскочила дубинка, оставив вспышку и оскорбительную жгучую боль. И по плечам, по рукам, по суставам с хрустом - больно!
Тарас с воплем возмущения мгновенно разлепил глаза. Над ним стоял детина, с белой повязкой на рукаве и длинной дубинкой - и лицо у него было белое от страха, как повязка. А ещё рядом стоял эсэсовец. Ленивый, вальяжный, в фуражке с черепом. И с жутковатыми огромными бараньими рогами на голове. И носом, курносым, как пятачок.
Да как они смеют!!! Меня!!! Тарас ринулся на детину. Отнять дубинку и самого отделать! Но у Тараса почему-то ничего не получилось: дубинку никак не удавлось ухватить, не удавалось достать и детину. А в ответ на него сыпался свистящий град размашистых точных ударов, от каждого из которых ломался палец , исчезал вид из глаза, вбивались внутрь зубы, трещал нос. Недвижный эсэсовец брезгливо наблюдал. Тарас закачался, хрипя, упал ниц, от страшных размеренных ударов сверху дубинка трещала - или это был череп, или рёбра... Полумёртвый уже Тарас вдруг остро ощутил безысходный ужас, что сейчас его так и забьют насмерь, и в зверином инстинкте, тоненько скуля и плача, вздрагивая от гулких ударов, из последних сил припал щекой к сапогам бьющего - любой зверь знает, что тогда можно надеяться на пощаду... Он покорно скосил вверх единственный оставшийся глаз, чудом уцелевший, круглый от страдания и желания служить.
- Герр официр! Быдло Тарас явился! - медовым голосочком доложил детина равнодушному эсэсовцу, подхалимски извиваясь спиной и шеей. Он подобострастно-садистски хихикал, выставив вперёд челюсть.
Эсэсовец брезгливо кивнул, отодвигаясь подальше от Тараса, из рта и носа которого, вместе с хрипом и кашлем, облачком вылетали мелкие брызги алой крови.
- Встать, кому говорят!!! Арбайтен, быдло, пся крев!!! Только тех, кто любит труд, европейцами зовут!
Так Тарас зажил новой жизнью. Вечной. Культурной. Теперь он умеет читать и считать до ста. Он многое узнал о геноциде - не о липовом митинговом "геноциде клятых москалей", а о настоящем. Он теперь знает, чем отличается настоящий концлагерь от "лагерей" из самиздатовских листочков и блатных песен. Знает, как с хрустом впиваются пули в добиваемых счастливчиков во рву, которые будут закопаны мёртвыми. Каково отчаянное бессилие вдохнуть, когда на тебе лежат убитые и земля. Как остро пахнет рвота в газенвагене. Как в двадцатиградусный мороз в ворота концлагеря въезжает поезд со звенящими, как стекло, телами заключённых, стоящими плечом к плечу на открытых платформах. Как забивают насмерть. Как вешают на крючья. Как тебя продают и покупают работодатели - и что такое настоящее национальное самосознание, доведённое до логического конца, европейски цивилизованное и культурное. Так заканчиваются каждые сутки Тараса. А вообще Тарас работает - каждый день по восемнадцать часов, ибо сильная экономика юбер аллес. И ещё - мечтает о белой повязке капо. Лет через милл... извините, через сто, герр официр обещал подумать на эту тему...
И висит в высоте тусклое оранжевое зарево, грязно-прокопчённое, над вечным подземным сумраком. И никогда не придут туда танки со звёздами и смертельно усталыми, тихо матерящимися от увиденного освободителями.
Конец.
