Может быть, такой великий цадик, имя которого написано даже в молитвеннике, не всегда может говорить с Господом?
Ведь пишет он: "Дай мне рассвет, Творец, хранитель мой...", а затем, найдя Господа, стоял он, Его "величьем потрясён…" [39](см. перевод).
Цадик снился мне по ночам, стоявший посреди бури, с развевающимися на ветру бородой и цицит.
Праведник – лучший проситель перед Ним, ибо сильнее всех остальных боится он Господа.
Много дней стоял образ рабби Шломо у меня перед глазами: иногда - ребенка, просящего что-то у отца, иногда - старика, уставшего искать Бога, а потом, найдя, застывшего, потрясенного Его величием.
Шли дни, принося лишь новые огорчения...
טו
Как-то раз, в один из Шабатов после Песаха, пришел я в Большой бейт-мидраш на утреннюю молитву.
Увидел я там старого хазана, стоящего на биме и распевающего пиютим для тех жителей Бучача, которые не прерывались для песнопений между геулой и молитвой[40].
Для них поднимался хазан на биму после молитвы "Мусаф" и “возвращал геулот”.
Прислушавшись, я различил произносимые им слова: "Швия ания беэрец нахрия..." ("Бедная пленница в земле чужой...")[41] (см. перевод)
Голос хазана был такой, что мне стало жалко ту пленницу, на которую обрушилось великое бедствие. Удивлялся я, что Святой, благословен Он, не спешит вывести её из плена и не прислушивается к мольбам сгорбленного хазана. Удивлялся я и жителям моего города, не делающих ничего, чтобы выкупить её из неволи.
Однажды я листал большой дедовский молитвенник и нашел эту песню. Каждая строчка начиналась с большой буквы. Я прочитал составленное из них слово "Шломо". Сердце мое радостно забилось, ведь это рабби Шломо из моего молитвенника! И стало мне его жалко. Недостаточно ему собственных проблем, о которых просит Господа и "стоит потрясенный" перед Ним, – так еще он переживает за “бедную пленницу”в чужой земле!
Через несколько дней я вновь открыл этот молитвенник и проверил первые буквы начальных строчек каждого пиюта. И если где читалось слово "Шломо" – я читал и перечитывал песню раз за разом.
טז
Не помню когда вошло у меня в привычку читать в канун Шавуот "Азhарот" рабби Шломо ибн Гвироля, но с тех пор не было такого года, чтобы я ей изменил.
Даже не стоит упоминать о том времени, когда я жил в стране Ашкеназ, где ценят пиютим, – но и здесь, в Эрец-Исраэль, где нет обычая их произносить, я не отказался от этой своей привычки. И даже в часы опасности, когда напали арабы на Ерушалаим и снаряды летали у нас над головами, не мог я удержаться, чтобы не пойти в бейт-haмидраш в канун этого святого праздника. И почти всю ночь сидел я там, как принято было везде и во всех поколениях, – в память о делах праотцeв наших на третьем месяце по выходу из Мицраима, не спавших всю ту Ночь, в смятении ожидая получение Торы из уст Всесильного.
יז
Мой дом близок к Дому молитвы – всего в нескольких минутах ходьбы.
Надо пройти по узкой улочке, на которой я живу, потом выйти на более широкую улицу, свернув с которой сразу попадаешь к деревянному строению, которое используется под синагогу.
В ту ночь дорога удлинилась сама.
Или, может и не дорога удлинилась, а я сам её удлинил.
Мысли утомили душу, душа – ноги. Я больше стоял, чем шёл.
יח
Смакуя тишину, замерли земля и все что на ней, дома, сады и рощи, а над ними – небеса, луна и звёзды. Знают Земля и Небеса, что их бы не было, не получи Израиль Тору. Делает своё Земля, принося хлеб, делают своё Небеса, освещая Землю и её жителей. Наверное, даже мой город освещают небеса, и земля там приносит урожай. В Стране Израиля судит Сам Святой, благословен Он, а за пределами Страны, как говорят, передал Он управление ангелам-сарим, прежде всего заботящихся о сохранении собственной неосведомленности в злых деяниях гоим против Израиля. Поэтому и светят там небеса, и дает земля урожай – двойной, быть может, от урожая в Земле Израиля.
יט
Я стоял среди маленьких, окруженных садами домиков.
Со дня Изгнания нашего, земля эта рождала лишь колючки и чертополох, а теперь, когда мы вернулись, стоят на ней дома, растут деревья, кусты и цветы. Я так люблю эти домишки и прохладу садов вокруг, что расскажу вам и их историю.
Один ветеринар, молодой еврей из Кушты[42], получил назначение присматривать за стадами султана в Земле Израиля. Однажды занесло его в какую-то деревню в глубине пустыни. Возвращаясь оттуда, собрался он сделать привал.
Поднял глаза и увидел: вот Мертвое море, а вот Место Храма нашего и свежий ветер дует и воздух здесь самый лучший во всей Стране. Слез ветеринар с осла, стал бродить среди колючек, чертополоха и больших валунов. И стал размышлять – кто даст ему жить здесь с женой и детьми. А жить здесь было невозможно. Далеко от ближайшего жилья, место это было совершенно нетронутым, без признаков жизни, если не считать птиц в небесах и каких-то насекомых в земле.
Стемнело, и врач забрался на осла и вернулся в город.
Через несколько дней он приехал сюда вновь.
Еще через несколько дней он вернулся сюда еще раз.
И так много раз.
Так получилось, что у одного араба захворала корова. Привел он её к врачу и корова выздоровела.
Потом заболела другая. Привел он и её к врачу и корова выздоровела.
Услышал араб, что доктор хочет построить летний домик за городом.
Сказал ему: "Есть у меня земля за городом, если понравится – она твоя"
Оказалось, что место это – то самое...
Доктор купил у араба участок в 30 дунамов, построил летний домик, вырыл колодец и посадил сад миндалевых деревьев.
Съезжались сюда разные иерусалимские чиновники и все сходились во мнении, что зарыл доктор свои золотые в глухой безнадежной пустыне. Но доктор радовался своей участи и каждый свободный день забирался на осла и ехал обрабатывать свой сад. Иногда брал он с собой туда молодую жену и маленьких сыновей, дабы разделить с ними свою радость.
О докторе стали поговаривать и весть о нем разнеслась среди евреев.
Была одна компания, занимающаяся заселением Эрец-Исраэль. Приобрела она участок рядом с участком доктора. Разделила свой участок на более мелкие и послала эмиссаров заграницу убедить тамошних сионистов купить себе "частицу Эрец-Израэль". Некоторые согласились.
Пришла Великая Война, принеся смерть и разрушение всего, что строилось многими поколениями. Кто не пострадал сам от войны, пострадало его имущество. У кого сохранилось имущество – пострадал душевно. Труднее всех пришлось евреям, пострадавшим физически, материально и душевно.
Место, о котором мы ведем рассказ, постигла следующая участь. Вступившая в войну Турция разослала свои легионы по всем своим провинциям. Один из легионов прибыл в Ерушалаим и участок доктора был занят под артиллерийскую батарею. Солдатам надо было греться и готовить еду – они и спилили все миндалевые деревья на дрова.
В буре войны, среди пушечных залпов послышался тихий голос Надежды. Если бы мы перевели его на наш язык чаяний, то услышали о конце бед и начале Избавления. Но шла война и не слышно было ни о том, ни о другом.
Между тем, силы воюющих сторон иссякли, и отваги у героев поубавилось. И оставили они это занятие, породив поколения плача на притихших развалинах.
כ
После войны началось постепенное, капля за каплей, возрождение Ерушалаима.
Кое-кто начал поговаривать о расширении границ города, во всех кварталах которого жители страдали от тесноты. Уже перед войной, когда Ерушалаим все еще пребывал в мире и спокойствии, а жители его довольствовались малым, город стал задыхаться.
Что уже говорить о послевоенном времени, когда в эту тесноту хлынули волны новых репатриантов.
Люди стали объединяться в товарищества, приобретать землю в городе и вокруг него, строить новые кварталы.
Были они небольшие и весьма удаленные от центра. Дома в этих кварталах были крошечными, долги за них – огромными. Поселенцы бегали из банка в банк, погашая долг одному за счет ссуды в другом.
И просто упал бы человек без тех сил, которые давали ему дом и сад.
כא
Настал черед участка нашего доктора.
Пришли к нему покупатели, и продал он часть своей земли и помог им купить соседские участки тоже. Узнали люди об этом, и начался ажиотаж. Была приобретена двадцать одна тысяча дунамов. В дунаме были тысяча шестьсот турецких квадратных пик[43], а за каждый пик давали груш с половиной. Были такие, кто покупал для строительства, но были и спекулянты.
