Передо мной вышагивала бабушка с граблями на плече. И я предусмотрительно отошла в сторону, сообразив, что бабушка может споткнуться, и тогда грабли ударят меня по голове.
Даже ясное небо внушало опасения – ведь с неба может посыпаться град.
И представьте себе, действительно, небо в один момент покрылось тучами, воздух потемнел, неизвестно откуда взялся ветер, на дороге завихрились воронки пыли. Не успели мы оглянуться, как нам в лицо полетели мелкие камешки. Но даже если бы ветер швырнул в меня дымоходной трубой, я бы и то не удивилась.
– Придется возвращаться, – сказала бабушка. – И кто бы мог подумать? Такой денек был.
И бабушка почти бегом поспешила обратно.
А я, глядя, как воронками взвивается пыль, как ветер то сталкивает, то, наоборот, расшвыривает в стороны листья, обрывки бумаги, скомканные коробки из-под папирос, представила вдруг, что точно так же другой, невидимый ветер с разных концов света пригоняет к одному человеку всевозможные мелкие частицы, частицы удачи, и они цепляются друг за друга крохотными крючочками, соединяются, притягиваются, как железки к магниту, образуя прекрасную, но хрупкую башню, башню удачи.
Но подует другой ветер, пробежит мальчишка, пролетит тополиная пушинка – и башня рухнет так же моментально, как и построилась.
И все ее колесики, винтики, гвоздики и подшипники гулко раскатятся по всей земле. Пока другой, счастливый ветер по неуловимому сигналу не соберет их снова – до нового разрушения. И так без конца.
И никто, ни один человек, даже сам директор школы, не может управлять этим ветром.
Он появляется неизвестно откуда и исчезает неизвестно куда.
Может быть, потому человек никогда не бывает абсолютно спокоен и совершенно счастлив.
Мы добежали до дома. И только влетели в подъезд, как хлынул ливень. Из водосточной трубы с шумом вырвался мутный поток. И в одно мгновение наш двор превратился в море. На воде прыгали, суетились, лопались пузыри. Я скинула тапочки и бросилась под этот дождь. Но бабушка схватила меня за подол и втащила обратно. Дома я включила радио и услышала свою любимую песню:
Холодок бежит за ворот,Шум на улицах сильней.С добрым утром, милый город,Сердце родины моей.
Кипучая, могучая,Никем не победимая,Страна моя, Москва моя,Ты самая любимая.
И я почувствовала, как во мне, задавливая страх, возникает и растет уверенность и возвращается настроение сегодняшнего утра. И та птица, которая еще недавно понуро дремала во мне, снова подняла свои крылья.
И еще я увидела, как отовсюду – из джунглей и пустыни, с Северного полюса и из южных тропиков, из огромных городов, которых я никогда не видала, и из маленьких деревушек, которых я тоже пока не видала, – катятся сюда, к моему городу Уфе, к моей улице Зенцова, к дому № 27 разные колесики с зазубринами по краям, разные гвоздики с большими и маленькими шляпками и еще какие-то механизмы, которым я не знаю названия, как они громоздятся друг на друга, занимают свои места, примыкают, привинчиваются, припаиваются друг к другу.
И вот уже под моим окном возвышается башня, видимая только мне, стройная и легкая, похожая на будущую Останкинскую телебашню, прямая, как стрела, и, как стрела, уходящая в небо, великолепная и добрая, самая лучшая башня в мире – башня удачи.
Эвакуация
Это был Урал. Здесь было много солнца. И если одна сторона улицы была на солнце, а другая в тени, то это выглядело как день и ночь (нигде потом я не встречала такого контраста света).
Это была Башкирия, Солнечная Башкирия, как ее называли. И когда приходила весна, она сваливалась сразу: светом, грохотом, половодьем. А какие ручьи текли в канавах! Они клокотали, дыбились, пенились (никогда больше в жизни, ни разу и нигде я не встречала таких ручьев!). По мутной воде, вздыбленной, клокочущей, летели, обгоняя друг друга, щепки – наши корабли. И когда я опускала на воду свой кораблик и смотрела, как он летел, мгновенно подхваченный потоком, у меня захватывало дух.
Мы приехали сюда в эвакуацию. Я, моя младшая сестра Эля и бабушка. Наш сосед – старик с квадратной белой бородой – все время молчал.
– Его уплотнили. Вот он и сердится, – говорила бабушка.
– А мы-то при чем? – говорила я.
– Мы-то ни при чем, а все-таки из-за нас его уплотнили, – отвечала бабушка.
Однажды, когда он проходил по коридору твердыми шагами хозяина, бабушка догнала его и сказала:
– Вы уж не обижайтесь. Война скоро кончится. Мы уедем, и комната снова ваша будет.
– У Ивановых квартиранты уехали, а ордер в исполком сдали. Им и подселили других, – глухо ответил старик. – Нет, что с возу упало, то пропало.
Дом был бревенчатый, с длинным глухим забором. Доски в заборе пригнаны так плотно, что ни щелочки. А у калитки росла бузина, несъедобная, волчья ягода. Но какая же она волчья, если такая красная и веселая? Когда она цвела, дом выглядел менее мрачным. На ночь закрывались ставни, что очень забавляло меня и Элю. Сначала ставни закрывала бабушка, потом разрешила мне. В комнате становилось так темно, что я все время опаздывала в школу: думала, еще ночь. А потом научилась узнавать утро по просвету в круглой дырке, куда вставляли болт.
Училась я в старой деревянной школе, низкой и длинной, похожей на барак. А как раз напротив нашего дома, через дорогу, стояло великолепное здание, каменное, в четыре этажа, с огромными окнами.
– Это школа, – сказала мне какая-то женщина, когда мы стояли у водокачки.
– Школа? – удивилась я. – Вот так раз. А почему же в ней не учатся?
– Там сейчас госпиталь, – грустно пояснила женщина и добавила, поправив платок: – Перед самой войной построили. Только собирались открыть.
…Однажды к нам лезли воры. Кто-то ломился в дверь и кричал глухо:
– Нюрка, открой, дура!
Мы были дома одни: сосед куда-то ушел. И бабушка сказала дрожащим голосом:
– Никакой Нюрки здесь нет. Дома только я, больная женщина, и двое детей.
Стук прекратился. Наверное, воры удалились на совещание. Бабушка несколько раз подходила к дверям и прикладывала ухо.
Потом в дверь снова забарабанили.
– Нюрка – это их хитрость, – сообразила бабушка, – это они для отвода глаз придумали.
Она влезла на табуретку и, высунув голову в форточку (наши окна выходили на улицу, и довольно людную), стала окликать прохожих.
– Будьте добры, – говорила она, – вызовите, пожалуйста, милицию, а то к нам лезут воры.
Какой-то мужчина захохотал. Какая-то женщина завела разговор с бабушкой.
– Боже мой, – говорила она, – какое страшное время. И вы действительно одни дома? Напасть на старую женщину с больными детьми (с чего она взяла, что мы больные?)… Разве это могло быть в прежние времена (какие прежние? До войны? Или в царские?)… Храни вас бог! – И женщина удалилась.
Наконец кто-то все-таки вызвал милицию.
Мы долго не открывали: боялись, а вдруг это воры придумали новую хитрость – выдают себя за милицию. В конце концов, после долгих переговоров, открыли.
– Hу, что здесь происходит? – спросил толстый милиционер.
Их пришло двое, плотных, важных, величественных. Один вел на привязи овчарку.
– Собачка! Маленькая… – запричитала Эля и – ой! – отскочила, потому что собака ощетинилась.
Милиционеры, конечно, никого не поймали, потому что воры уже убежали.
Нам жилось трудно. От мамы почему-то не было ни писем, ни денег. Пенсии за отца не хватало. И бабушка вдруг вспомнила, что в юности она прекрасно рисовала и даже в гимназии получила приз за лучший рисунок. Только что рисовать и на чем? Бабушка думала и наконец придумала. Она купила в аптеке детскую клеенку, вырезала из бумаги трафарет… Так появились детские коврики с зайчиками и котятами. Бабушка быстро уловила требования публики: к Новому году она рисовала зайцев под елкой, к Первому мая – зайцев с флажками.
Каждое воскресенье бабушка продавала коврики на рынке. В поселке она подружилась с одной женщиной и тоже научила ее рисовать. Вдвоем продавать было веселее. Правда, иногда бабушка жаловалась нам:
– Подходит ко мне покупательница. «Какая прелесть, – говорит. – Сколько это стоит? Десять рублей? А как отдать?» А она подскакивает (она – это бабушкина приятельница) и говорит: «Я вам уступлю. Берите за девять». Вот она, человеческая благодарность, – разводила руками бабушка.
Мы с Элей всегда с нетерпением ждали бабушку с рынка. Уже все было съедено: и холодные картофелины, и хлеб. Эля ногтем соскребала со сковородки что-то черное: то ли остатки подгоревшего жира, то ли гарь, пахнущую жиром, а потом обсасывала палец.
Она никогда не хныкала, никогда не просила есть – понимала, что нечего, и только боялась: вдруг бабушка больше никогда не придет.
– Пошли встречать, – просила она.
– Мы ведь только что ходили, – отвечала я.
– Ну и что же? Может, она уже идет.
Я закутывала Элю, и мы выходили в темную улицу: фонари в войну зажигались редко.
