бубнявой интонацией передразнил Ездра. — Про Початка я уж и не поминаю: хоть и не к ночи дело, а таки ну его.
— А камина у него нет, — прокашлял Тошнот. — Нет у него никакого камина. Враки это всё.
— Откуда знаешь? — прищурился Ездра.
— Термидор говорил. Он там в ремонте участвовал.
Ездра рассмеялся.
— Кому говорил Термидор? — презрительно спросил он, просмеявшись. — А? Кому? Тебе лично?
— Нет, — потупился Тошнот.
— Конечно, нет, — кивнул Ездра. — А кому он говорил? А?
— Кому-нибудь, — пожал плечами Тошнот.
— «Кому-нибудь», — снова очень удачно и ещё более бубняво передразнил Ездра. — Тьфу на вас, зелень!
Ездра был старожилом и хранителем преданий, ему было позволительно и плюнуть. Кому-нибудь другому не спустили бы и надавали по губёшкам, чтобы не плевался, а вот на Ездрино «тьфу» Тошнот только улыбнулся жалкой ползучей улыбкой и снова пожал плечами, дескать: ну брякнул, да, признаю. Хотя уж Тошнота-то зеленью назвать было никак нельзя.
— Я тебе, друг ситный, больше скажу, — продолжал Ездра, раскуривая отсыревший бычок (сразу завоняло костром, на который писает гурьба мужиков). — Не было никакого Термидора. Не было. Миф он, евангелие, эпос — Манас, Калевала и Олонхо в одном флаконе. Прожевал? Можешь проглотить.
— Говорят, был, — возразил кто-то из тьмы палаты, кто-то из не спящих и прислушивавшихся к разговору.
— Говорят, курей доят, — отмахнулся Ездра. — Мы тож доить пошли, да титек не нашли. Ты если не брехло пустопорожнее, так покажись — выйди вот сюда, встань передо мной, как лист перед травой, и доложи коллективу ясно и чётко: мол, я, такой-то и такой-то, удостоверяю, что самолично видал Термидора, говорил с ним, курил с ним одну цибарку и сиживал на соседнем очке. А?
Ездра прислушался на минуту, словно ожидал, что вот сейчас заскрипит кровать, прошлёпают по полу босые ступни, и явится пред взором его незримый спорщик. Нет, конечно же, Ездра этого не ожидал — так только, позировал для вящей убедительности и собственной важности. Он совершенно отчётливо знал, что никто не выйдет и не скажет.
— То-то и оно, — кивнул он, переждав эту томительную паузу. — Не было никакого Термидора.
— Но с другой-то стороны, — неожиданно вступил Молчун. — С другой-то стороны, Ездра, откуда тебе знать про камин? Ну, ладно, Термидор — Калевала, положим так. А ты сам кто? Тебя ведь тоже в кабинете у Самого ни разу не было. Так может, и ты этот, как его, Олонхо?
— Не было, — усмехнулся Ездра. — Это ты в точку попал, Молчун, прямо в пупочку, в самый, это, анус истины пальцем забрался. Может, я и Олонхо, твоя правда. Да только я, в отличие от многих прочих, Молчун, и от тебя в отличие — видел План. Термидора бог не привёл видеть, а вот План — видал.
На этом всегда погружающем палату в почтительное молчание напоминании снаружи заиграли пятую прелюдию Рахманинова. Шепелявый, гундосый и неверный, подрагивающий граммофонный звук падал из громкоговорителя на столбе и разносился над погружённым во мрак дождливой безлунной ночи санаторием. Прелюдия вплеталась в шорох дождя, проникала в рыхлые древние стены корпусов, стелилась над грязью, взлетала и уносилась в небо вслед за дымком из трубы кочегарки, который нынче так сладко пах жареным мясом…
А наутро выпал снег.
Мелкие крупинки его мешались с грязью, тут же таяли, но снег был так напорист, что в конце концов столбы, на которые натянута была колючка, напялили белые шапки, побелели и мусорные баки, и крыши, и старая жёлтая развалюха-молоковоз, застывший на приколе возле продкорпуса. Всё было белым.
И только земля оставалась чёрной.
4
Кундри перехватила Иону следующим утром, после завтрака. Они сталкивались раньше, и даже говорили пару раз, и однажды у них даже чуть не дошло до этого самого, но Иона вовремя вспомнил тогда, что за Кундри ухлёстывал Андроид, а сама она, как и многие другие бабы, страдала по Козлобороду. Андроида Иона уважал, поэтому в последний момент увильнул, только прошёл по самому краю греха. Кундри не обиделась. Не принято было в санатории обижаться — не то, дескать, нынче время и место не то, а на обиженных, как известно, воду возят, и помирают они раньше — так и помирают обиженными. Кому какая от этого польза?
— Правду говорят, что Козлобород под хмарью подорвался? — спросила она, отозвав Иону в сторонку в столовском фойе.
— Дылда, мать его, психа! — выругался Иона. — Да нет, конечно. Ну, я думаю, что нет, не могло такого быть, не из тех был Козлобород.
— А веришь, что он ни с того ни с сего взял и на подрыв пошёл?
— Почему спрашиваешь? — нахмурился Иона.
— Потому что неправду чую, — нехорошо усмехнулась Кундри. — Бабская интуиция, говорят, убойная штука.
— Ну и чего ты хочешь? Правды? Её не знает никто.
— Правды не бывает, — усмехнулась Кундри, а чёрные глаза её не улыбались — из них лезла наружу ледяная стужа. — Чего хочу, не знаю. Знаю, чего не хочу.
— Ну, и чего?
— Оставаться здесь не хочу. И отсюда можно уйти, — сказала она. — Если хочешь пойти со мной, скажу как.
— Нет, Кундри, — покачал головой Иона, — нет, уйти отсюда нельзя. Да и зачем? Что делать там? Вот ты от чего лечишься?
— По женски.
— По женски… — повторил Иона. — Ну и кто тебя там будет лечить? Промзона если только — она от всех болезней лечит, но лечение у неё… да что я буду рассказывать, сама знаешь.
— Ага, знаю. Только враньё это всё. Нет никакой промзоны. В смысле, промзона есть, но ничего такого в ней нет — ни живых проводов, ни душегубок, ни голубей…
— Есть, — возразил Иона. — Голуби точно есть, я сам видел. Они слепые. Но им глаза и не нужны.
— Видел, и — живой?
— Это долгая история. Это было ещё до всего.
Кундри пожала плечами. Видно было, что она не верит, и ни в чём слова Ионы её не убедили.
— Почему ты ко мне подошла? — задал Иона вопрос, который с самого начала разговора вертелся у него на языке. — Почему не к Андроиду или Чомбе, например?
