книги, книги. Тут его вкус во многом направлял приглашенный в дом учитель французского и немецкого Берже — давал заучивать наизусть Шиллера, Гюго, Вольтера… На всю жизнь запомнил Петр шиллеровскую «Песнь о колоколе»…
Исполнилось Петру четырнадцать — и отвез его отец в петербургское Артиллерийское училище: отставной полковник артиллерии желал продолжения семейной традиции.
Училище было основано в 1820 году по всеподданнейшему докладу великого князя Михаила Павловича личным повелением Александра I. «Образование искусных артиллерийских офицеров» — такая ставилась цель. Принимались в него только сыновья потомственных дворян. Ко времени поступления Петра Лаврова училище — двухэтажное здание, вытянувшееся вдоль берега Большой Невы на Выборгской стороне, — сделало уже тринадцать выпусков (в 1833 году его окончил Михаил Бакунин — будущий идеолог анархизма, с идеями которого Лаврову придется немало повоевать).
Выдали Петру мундир темно-зеленого сукна с красной от борта до фалд выпушкой и красными же гладкими погонами, кивер, серую шинель, белую лосиную портупею, ранец, саперный ноя? и все остальное, что положено, — и началась у него совсем иная, чем прежде, жизнь. Казарменная.
В шесть часов били зорю, в семь — после молитвы — завтрак, тут же в каморах: кусок черного хлеба да стакан сбитня. Потом свободных от караула усаживали за повторение уроков. С 8 до 12 — занятия в классах, в час — обед, опять повторение уроков, а с 2 до 5 — вновь занятия в классах. Следующие два часа согласно распорядку воспитанники должны были находиться в каморах, где они «остаются спокойными и повторяют уроки каждый по произволу». В семь снова сбор — к ужинному столу, в восемь — вечерняя зоря. Лишь в среду и субботу пополуденные занятия заменялись — строем, фехтованием и все тем же повторением уроков. И так четыре года: подготовительный и три юнкерских класса.
Муштра есть муштра: времена-то николаевские. Но тут еще и другая беда: очень уж товарищи донимали. Дразнили Петра всячески — и за то, что картавит, и за то, что рыж и неловок, а в особенности за то, что зубрила. Над наивностью и откровенностью его прямо-таки потешались, думая, что он оригинальничает либо просто не вполне нормален. Очень одиноким, какой-то белой вороной чувствовал себя Петр все эти училищные годы. Только толстой тетрадке — дневнику — и доверялся.
1840 год, 13 августа: «Мне скоро 18 лет, а много ли приятных дней есть в моем прошедшем? Есть ли хоть один из них, которого воспоминание принесло бы радость, удовольствие, упоение в душу мою… Нет, мое прошлое пусто, мрачно, безутешно… Моя жизнь в будущем…»
12 сентября: «Они смеялись, и я ясно читал в их смехе, что я прикидываюсь, что я хочу оригинальничать… Пускай они думают, что хотят… Я запру свою душу четырьмя замками от испытующих взглядов, чтоб ни друг, ни недруг не знал, какая дума порой волнует мой рассудок…»
1841 год, февраль: «И зачем я не богач, я бы все бросил, и училище, и артиллерию, я бы заперся в кабинете с поэтами, философами и обдумывал в тишине огромные, чудесные мысли, я бы перелил их в слова и мир бы отзывался на мои громовые удары… И придет ли минута, когда мне можно будет все это исполнить, когда мне можно будет потребовать от людей за все жертвы, убитое без цели… время…»
Постепенно отношение стало меняться — отзывчив, душевен был Петр Лавров, да и знал много, всегда в занятиях поможет, выручит. Впрочем, и другая причина все более останавливала прежних насмешников: строгий режим, ежедневные непременные щи да каша, занятия в строю, фехтование, лишения лагерной жизни — все это превратило хилого мальчугана в сильного, выносливого юношу. Вместе с тем и характер его изменился: былая раздражительность и даже плаксивость уступили место сдержанности в проявлении чувств, чуть ли не стоицизму; да и просто-таки вырос, вытянулся Петр: при поступлении зачислен в третий взвод, а к концу обучения стоял уже вторым в строю юнкеров, сразу же за правофланговым.
Учился Лавров весьма успешно. Рассказывали, что если училище посещал какой-нибудь иностранный принц и вообще иностранцы, то к доске вызывали непременно Лаврова — и потому еще, что французским и немецким языками владел он так же легко, как родным, и мог отвечать на предлагаемые вопросы на любом из них.
Особенно любил Петр время экзаменов. Утвердившись в мысли, что «в свет» нужно выйти, «крепко вооружившись», и что «только знания дают средства сражаться с людьми», он поставил себе за правило всегда первенствовать в знаниях. Напряжение экзаменационной поры было ему по сердцу: тут его мечта, его юношеская страсть «первенствовать» находила хоть какое-то удовлетворение… Тем сильнее чувствовал он свое одиночество в будничные дни.
1842 год, 23 июня: «Училищная жизнь кончается… Тщеславие, вот что было моим движителем в эти годы… Это и… вся разгадка моего училищного бытия. Я не отрекаюсь от прежнего, по готов на все новое».
В августе 1842 года Петра Лаврова произвели в прапорщики «с состоянием по артиллерии» и оставили при училище «для продолжения курса наук» в офицерских классах.
Кто знает, как бы сложилась дальнейшая судьба Лаврова, если бы не академик Михаил Васильевич Остроградский. Широко образованный ученый, выдающийся математик (до сих пор в высшей математике пользуются формулой и методом Остроградского), Михаил Васильевич с 1841 года читал в Артиллерийском училище курс дифференциального и интегрального исчисления, а позже теоретическую механику. Были в училище и другие хорошие преподаватели (к примеру, словесник Иринарх Иванович Введенский), но оригинальнее Остроградского не было.
Очень высокий, толстый, то и дело нюхавший табак и время от времени смазывавший больной глаз водой из специально принесенного стакана (изредка, по рассеянности, он выпивал эту воду), Михаил Васильевич очень любил каламбурить на лекциях: «А почему мы имеем семь направлений проекции ускорения? А потому, что чудес света — семь, великих полководцев — семь, знаменитых философов — семь, чинов ангельских — семь, и смертных грехов, и цветов в радуге, и дней в неделе — все по семь…»
Иногда вместо изложения теорем Лейбница и Эйлера Остроградский предавался рассуждениям о Наполеоне и Цезаре; последнего академик настолько любил, что однажды выставил высшую оценку юнкеру только за то, что имя того было Цезарь: «Благодарите папеньку, душенька, что он дал вам такое чудесное имя…»
Курс читал Михаил Васильевич очень своеобразно — с полным пренебрежением к тем часам, которые выделялись на математику, а заодно и к образовательному уровню и способностям воспитанников — и с убеждением, что военные в принципе не способны освоить математику. Большинство ходило у
