Об опыте коммунизма мы знаем гораздо больше, чем об опыте анархизма. Но без понимания смысла действий анархистов картина ХХ века будет неполной.
Только в двух случаях европейская история предоставила анархизму возможность осуществлять широкие социальные преобразования на “своей территории”. Только во время Российской революции 1917-1921 гг. и Испанской гражданской войны 1936-1939 гг. массовому движению, возглавляемому анархистами, удалось установить контроль над обширным регионом, где можно было сделать первые шаги конструктивного строительства нового общества. Первым опытом такого рода стало Махновское движение.
Почва…
Как это так: украинец Махно, и вдруг – зеркало Российской революции? Но в том и дело, что ни сам Махно, говоривший на русском, и сама Российская революция 1917-1922 гг., не признавали границ, образовавшихся на просторах исчезнувшей империи. Они действовали с мировым прицелом, и уж во всяком случае не в границах новых государств.
Великая Российская революция объединяла в единый (хотя и противоречивый, конфликтный) комплекс несколько потоков – демократическую политическую революцию, городскую «пролетарскую» социальную революцию, крестьянскую аграрную революцию, национально-политические революции «окраин». Национальные революции – стремление создать новые этно-государственные пространства – накладывались на социальные процессы и могли быть успешными лишь при благоприятном стечении внешнеполитических обстоятельств (не случаен постоянный поиск лидерами националистов опоры не столько у собственного населения, сколько во внешней среде). Национальный протест усиливал социальный лишь тогда, когда стремление русскоязычных политиков к объединению распадающегося имперского пространства приводило к серьезным притеснениям местной культуры (в 1919 г. на Украине так вели себя и красные, и белые). Как только коммунисты в 1920 г. проявили готовность «терпеть» украинский язык и местную культурную традицию, национальные противоречия пошли на спад – в отличие от социальных.
В этом отношении Махновское движение весьма показательно. Здесь крестьян интересует прежде всего «земля и воля», а украинский национализм встречается с враждебностью. Но и приходящему с севера коммунистическому режиму не позволяется устанавливать свои порядки – ни культурные, ни социальные. Сами как-нибудь разберемся. Не лезьте.
Да и сам район, где развернулось Махновское движение, тогда можно было отнести к Украине условно.
* * *
Район, в котором разворачивалось Махновское движение, охватывает преимущественно Приазовье – юг левобережной Украины и восток Донбасса. Махновцы действовали и на правобережье, прежде всего в Екатеринославе, а также на Полтавщине и Черниговщине. Ядро района располагалось в районе городка Гуляй-Поле Александровского уезда. История этих мест связана с казачьей вольницей, c борьбой земледельческой и кочевой культур. Однако к началу ХХ в. от Запорожского казачества остались одни воспоминания. Местную степь заселили новые люди с новым укладом жизни.
Приазовье было частью более широкой степной зоны, простиравшейся на Правобережье до Днестра. Это была территория с более рыночным хозяйством и более смешанным населением, чем на Севере Украины. Но по сравнению с правобережной Херсонщиной будущий Махновский район был просто классическим. Марксистская историография утверждала, что этот район – кулацкий, что кулацкие хозяйства составляли здесь 22% от общего числа хозяйств[3]. Сейчас такая оценка могла бы выглядеть комплиментом – "кулацкое движение" уже не является негативной оценкой и рождает в воображении романтическую картину "крепкого фермера", поднявшегося на борьбу за экономическую свободу. Однако от этой версии придется отказаться. Цифра 22% получается лишь в том случае, если считать кулаками крестьян, располагавших более чем 10-ю десятинами земли[4], что даже в марксистской историографии считается "перегибом"[5]. Основой сельского хозяйства оставались здесь помещичьи и крестьянские хозяйства. Кулачество сосредоточивалось прежде всего на немецких хуторах – инородных образований местной крестьянской среды. Попытка в ходе столыпинских реформ разрушить крестьянскую общину встретила сопротивление и в Екатеринославской губернии[6].
Район будущего Махновского движения был одним из самых "рыночных" во всей Российской империи. Близость портов и развитая железнодорожная сеть стимулировали развитие хлебного рынка. В Екатеринославской губернии в 1913 г. было произведено 109806 пудов пшеницы. Из них за пределы губернии отправлено 52757 пудов[7]. В эту долю не входит внутригубернский рынок, который тоже было достаточно широк – губерния была насыщена промышленными центрами, потреблявшими хлеб.
Наиболее активной фигурой на екатеринославском хлебном рынке оставался крестьянин – за 1862-1914 гг. крестьянам степной зоны удалось скупить у помещиков почти половину их земель. Но помещики безудержно повышали цены на землю[8]. Опираясь на помощь государства, они стремились сохранить арендные отношения с крестьянами. Это, естественно, вызывало враждебность крестьян ко всем крупным формам частного землевладения, как помещичьим, так и кулацким. В то же время общинно-рыночная форма крестьянского хозяйства облегчала развитие в районе различных форм сельскохозяйственной кооперации, которой активно помогало земство[9].
Рыночность общинного хозяйства способствовала развитию в районе сельскохозяйственного машиностроения и других форм связанной с селом промышленности. В Екатеринославской и Таврической губерниях производили 24,4% сельскохозяйственных машин страны (в Москве – только 10%)[10]. Значительная часть екатеринославской промышленности была рассеяна по губернии – небольшие городки и крупные села представляли собой настоящие агропромышленные комплексы. В будущей столице махновского движения Гуляй-Поле действовал чугунолитейный завод и две паровые мельницы, а в Гуляйпольской волости – 12 черепичных и кирпичных заводов[11]. Это приводило не только к высокой товарности хозяйства, но и к тесной связи крестьян с рабочим классом, который был рассеян в сельской местности. Многие крестьяне отходили на заработки и в соседние крупные промышленные центры. В то же время в случае кризиса промышленности они могли вернуться на село. Сама деревня в этом случае была в большей степени защищена от нехватки промышленной продукции, так как часть ее производилась здесь же, под боком. Большие города представляли в этих условиях для крестьян чуждый и не столь уж необходимый мир. Но и национализм, подпитанный экономической замкнутостью крестьянских хозяйств севера Украины, не имел социальной почвы в Приазовье.
В таких условиях и зарождалось одно из крупнейших в нашей истории крестьянских движений. На этот раз оно было тесно переплетено с движением рабочих и имело даже рабочих лидеров, среди которых был и сам Нестор Иванович Махно, в юности работавший на чугунолитейном заводе.
… и семя
Нестор Иванович Махно думал, что он родился 27 октября 1889 года. Такова уж была его судьба, что даже дата рождения связана с мистификациями. Метрическая книга говорит, что 26 октября 1888 года в семье Ивана Родионовича Михно и его законной жены Евдокии Матвеевны, родился сын Нестор. На следующий день он был крещен[12]. Родители исказили год рождения сына, чтобы подольше не отдавать его в армию. Впрочем, в царскую армию молодой Нестор так и не попадет, а родительская выдумка спасет ему жизнь, когда по малолетству смертная казнь для него будет заменена каторгой. Так уже родители Нестора стали воздействовать на ход истории страны.
Фамильное имя Махно Нестор получил благодаря традиции крестьян этих мест сокращать полную фамилию в знак уважения. Фамилия Махно – Михненко. Но отец звался Михно, а сын – Махно. Интересно, что позднее на пути Махно встретится его “полуоднофамилец” Михно. И будет бит.
Отец Махно, бывший крепостной крестьянин, а затем конюх, воловник помещика Мабельского, кучер заводчика Кернера (натерпятся наследники фабриканта от сына конюха), скончался в 1890 г. “Пятеро нас братьев-сирот, мал мала меньше, остались на руках несчастной матери, не имевшей ни кола, ни двора. Смутно припоминаю свое раннее детство, лишенное обычных для ребенка игр и веселья, омраченное сильной нуждой и лишениями, в каких пребывала наша семья, пока не поднялись на ноги мальчуганы и не стали сами на себя зарабатывать”[13], – вспоминал батько в 1921 г.
Заработки старших братьев позволили Махно получить сносное начальное образование. “На восьмом году мать отдала меня во 2-ю гуляйпольскую начальную школу. Школьные премудрости давались мне легко. Учился я хорошо. Учитель меня хвалил, и мать была довольна моими успехами. Так было в начале учебного года. Когда же настала зима, и река замерзла, я по приглашению своих товарищей стал часто вместо класса попадать на реку, на лед. Катанье на коньках с сотней таких же шалунов, как и я, меня так увлекло, что я по целым неделям не появлялся в школе. Мать была уверена, что я по утрам с книгами отправляюсь в школу и вечером возвращаюсь оттуда же. В действительности же я каждый день уходил только на речку и, набегавшись, накатавшись там вдоволь со своими товарищами, проголодавшись – возвращался домой. Такое прилежное мое речное занятие продолжалось до самой масленицы. А в эту неделю, в один памятный для меня день, бегая по речке с одним из своих друзей, я провалился на льду, весь измок и чуть было не утонул. Помню, когда сбежались люди и вытащили нас обоих, я, боясь идти домой, побежал к своему родному дяде. По дороге я весь обмерз. Это вселило дяде боязнь за мое здоровье, и он сейчас же разыскал и сообщил обо всем случившемся моей матери. Когда явилась встревоженная мать, я, растертый спиртом, сидел уже на печке. Узнав в чем дело, она разложила меня через скамью и стала лечить куском толстой скрученной веревки. Помню, долго после этого я не мог сидеть как следует на парте, но помню также, что с тех пор я стал прилежным учеником. Итак, зимою я учился, а летом нанимался к богатым хуторянам пасти овец или телят. Во время молотьбы гонял у помещиков в арбах волов, получая по 25 копеек в день”[14].
