Слезы обиды, а не гнева хлынули у меня из глаз, я вслепую добралась до спальни, которую делила со Стеллой, бросилась на кровать и затряслась в беззвучном необъятном вселенском плаче. Тут мама и Тэсс побежали за мной и стали жалеть меня, и говорить, как они меня любят. А я говорила, что неправда, а они повторяли, что любят. И вот у меня разболелась голова, как бывало всегда после плача, мне принесли аспирин и холодную тряпку на голову, а когда Джек и Стелла вернулись домой, то должны были вести себя тихо. Джек сказал:
— Кис Вандерпул самый хитрый хорек во всей Америке. Чего бы ей не выскочить и не заорать: «Руки вверх!» Тот бы не пальнул.
А мама ответила:
— Ша, ты ведь хочешь, чтобы твоя сестричка выздоровела.
Муфф, не ведая еще, что ее место занято Лотти, пришла и, свернувшись у моего бедра, вкрадчиво замурлыкала; мне было приятно, что она ушла из комнаты до того, как Лотти сделала свое предложение, и в благодарность я погладила ее противную голову.
Дальше — пуще. Мама обнаружила пропажу флакона и целыми днями только о том и говорила. Ей, к счастью, не пришло в голову, что духи украли — она думала, что сама куда‑то их засунула — но эта мономания стала действовать на нервы папе, а он срывал зло на всех нас. Но поскольку причиной всему была я, совесть стала терзать меня раскаленными клещами, и я почувствовала, что без истерики мне уже не обойтись. На второй день я трахнула вилкой по столу и завопила: «Если не перестанете грызться, я себя удушу! Вау–вау–вау–вав!» Я заложила уши пальцами, плотно зажмурила глаза и взвизгнула на весь город: «Заткнитесь!» Тут у меня оборвалось дыхание, и я стала синеть. Папа быстренько извинился передо всеми, а мама сказала, что, право, не стоило столько переживать из‑за такой безделицы, которая просто дорога ей как память — она ведь только на себя досадовала за рассеянность и больше об этом словом не обмолвится.
Никогда раньше я не слышала, чтобы у нас в доме столько говорили о кражах и тортах, об Оклахоме (обычно об Оклахоме у нас раз в сто лет не вспоминали) и дешевых лавках, как в те несколько дней. Раз я сама совершила ужасную ошибку и ляпнула Стелле, что не мешало бы прибарахлиться.
— «Прибарахлиться?» — воскликнула она. — Ты хочешь купить что‑нибудь в мелочной лавке? Откуда только у тебя такие слова?
Хуже всего было в пятницу вечером, накануне моей встречи с Лотти Скок, когда судья Бэй зашел к папе сыграть в безик. Судья — высоченный страшила, разодетый, как галантерейный магазин (его твердые манжеты почему‑то напоминали мне наручники), выглядел так, будто готов вынести обвинительный приговор всему миру, кроме себя самого. До игры он завел с отцом беседу о распущенности студентов нашего колледжа.
— У меня есть основания предполагать, — говорил он, — что в этой шайке есть и девушки. Если дом остается без хозяев, эта компания устраивает налет и забирает всё, что плохо лежит. В одном доме у костела на Плезант–стрит вообще нечего было взять, так они выдрали кухонную раковину. И не скажешь ведь, что раковина плохо лежит, а вот взяли и выдрали.
— На что им эта раковина? — удивилась мама.
— Хулиганство! — отрезал судья. — Если их поймают и отдадут под суд в моем районе, пусть пеняют на себя. Я считаю, что нет ничего гнуснее воровства.
Мама рассказала историю с шоколадным тортом. Собственный вымысел обрел такую реальность в моем уме, что, слушая маму, я воочию представила оборванца, словно сошедшего с карикатуры, в мешковатых штанах, стянутых веревкой, дырявой шляпе, из которой торчат пучки волос, башмаках, открывающих голые пальцы, и обросшего щетиной; вот он подкрадывается к окну, на котором стынет дьявольский соблазн, хватает его и улепетывает в лес, где его напарник жарит рыбешку на кривой сковородке. Я уже и думать позабыла, что этот восхитительный торт увела Лотти Скок.
Рассказ произвел на судью Бэя должное впечатление.
— Тот, кто способен украсть шоколадный торт, тот, кто способен украсть кухонную раковину, не остановится перед золотом и бриллиантами. Ребенок, берущий без спросу цент из кошелька своей матери, ступает на тропу, которая может привести его к ограблению банка.
Хорошо, что у меня в тот вечер не было домашних заданий — я бы все равно не смогла сосредоточиться. Нас всех выпроводили в наши комнаты, потому что игра в безик требует абсолютной тишины. Весь вечер я вышивала крестиком. Приближалось Рождество, а мне некому было послать рождественскую открытку, и тут я решила послать ее матери Лотти Скок. Стелла читала о «Черном Красавце» и заливалась слезами. Вечер тянулся без конца. Стелла пошла спать первой: я так подстроила, потому что не хотела, чтобы она, лежа с открытыми глазами, подслушивала, как я разговариваю во сне. Кроме того, я не хотела, чтобы она слышала, как я распечатываю коробку с рождественским подаянием, которое я копила целый год. Коробка была в виде церкви с укоряющей надписью над входом: «Моя лепта для бедной вдовы». Когда Стелла заскрежетала зубами в первом сне, я взяла у бедной вдовы, кем бы она ни была (уж, несомненно, владелицей кухонной раковины), двадцать центов на трамвай и спрятала их и оставшиеся три цента в карман своей матроски. Я завернула деньги в платок, застегнула кармашек на пуговицу и повесила поверх матроски юбку. Потом я изорвала бумажную церковь в клочки — разверзлись небеса, и судья Бэй направил на меня двустволку — и спрятала их под ворохом пижам. Ночью я глаз не сомкнула — только раз, должно быть, когда кошмарные чудовища срывали мою грешную плоть с костей, и я вывалилась из кровати и стукнулась головой о стеллины коньки. Мне хотелось разбудить ее и втолковать, что вещи надо класть на место, но я сдержалась — не хотела поднимать лишний шум.
Завтрак не лез мне в горло. Ехидина Джек дразнился: «Бедная кошечка проголодалась. Дайте ей рыбки к столу». Мама порывалась измерить мне температуру. А когда тарарам, наконец, утих, все чуть не лопнуло, потому что мама попросила меня присмотреть за Тэсс, пока она съездит в санаторий навестить миссис Роджерс: у нее ухудшение, и теперь с ней рядом могут быть только взрослые. Стелла не могла остаться с ребенком, потому что ей нужно было на балет, а Джеку приспичило съездить на дачу за своими шмотками. («Да, приспичило! Хотите, чтобы я совсем околел от этого собачьего холода?») Я спорила, и вдруг зазвонил телефон. Мама пошла ответить и вернулась совсем расстроенная: оказывается у миссис Роджерс второе кровоизлияние, и не к чему ехать в санаторий, а значит, мне не обязательно оставаться с Тэсс.
Я вышла из дому, злая, как медведь. Я чувствовала себя прескверно из‑за вдовьей лепты и еще подлее потому, что так упрямилась из‑за Тэсс. Миссис Роджерс была милой старушкой, в тугом, плотно обнимавшем ее жакете, в старом чепце. Теперь она умирала совсем одна; это была бабушкина подруга, и в Миссури они жили на соседних улицах. Миссис Роджерс не хотела ничего на свете, только бы вернуться домой, лечь в своей просторной спальне с высокими потолками, и чтобы старые друзья иногда навещали ее. Но они не позволяли ей вернуться, они настаивали на безнадежном лечении. Мне все казалось, что мое злое сердце и бесчестные намерения ускорили кризис, и, наверное в ту самую минуту, когда я кричала: «Сколько еще эта старушенция будет портить мне жизнь?», бедняжка, должно быть, откашливала кровь и говорила сиделке: «Передайте Крис Вандерпул, чтобы она не думала обо мне, играла и веселилась».
У меня был скверный характер, и я это знала, но, что бы ни думали Джек и Стелла, мне от него было мало радости, и чаще всего я поступала наперекор самой себе. Да и сейчас я совсем не радовалась тому, что так обошлась с миссис Роджерс и бедной вдовой (а что, если у несчастной женщины нет ни гроша за душой, а ей еще надо накормить собаку? или ребенка?). И в довершение всего мне совсем не хотелось ехать сейчас в город воровать что‑то по мелочным лавкам; и не хотелось больше встречаться с Лотти Скок — уж поверьте, не хотелось! — потому что я до мозга костей чувствовала, что она втянет меня в Беду с большой буквы. И всё же за нашу короткую встречу она умудрилась околдовать меня. Я вспоминала ее словечки, я думала о том, как ловко ей удалось смыться с флаконом и тортом (как ей только удалось пронести этот торт по улице и не привлечь внимания?) и восхищалась ею, потому что в глухой к Богу половине моей души я была настоящей негодяйкой. А кроме всего прочего, меня преследовала мысль о том, что если я не встречусь с Лотти Скок, она мне отомстит: она, кажется, умела добиваться своего. Так, в отвращении и восхищении, храбрясь и труся, я шлёпала по снегу своими громадными галошами, медленно поднимаясь по Чаутауке, где была остановка трамвая. По дороге я прошла мимо дома Вирджила Мида: во дворе у него рядом со снежной бабой обосновалась целая снежная семья, а сам Вирджил учил пса приносить ему брошенную палку. Я была в восторге оттого, что он один.
