Настя
– Во имя отца, и сына, и святого духа…
Холодный металл коснулся шеи, раздался щелчок – и Настя увидела, как на пол падают длинные золотистые локоны. Ее волосы. Почему-то она стояла на коленях, покорно склонив голову… перед кем?
– Какого хрена здесь творится?
Она перехватила руку с ножницами, вывернула болевым. Прием вышел так себе, слабенький, почему-то сил не было совсем. Настя вскочила, потом уже взглянула в лицо непрошеного парикмахера. Стоявший перед нею мужчина, морщась, потирал руку. Судя по облачению, это был священник – впрочем, Настя не очень разбиралась в церковных санах. Она огляделась: просторный зал, освещенный свечами, высокие витражные окна, алтарь с иконами, статуя Богородицы – точно, храм. Половину зала занимали два ряда каменных скамей. На первой сидели женщины в строгих серых платьях и шапочках с крестами поверх белых платков. Монахини. Становилось все интереснее. Она опустила глаза и увидела, что сама облачена в белую широкую рубаху до пола.
– Was ist los mit dir, mein Kind? – спросила красивая женщина лет сорока. – Lass uns mit Tonsur weiter[6].
Она говорит по-немецки, сообразила Настя.
Эта тоже была монахиня, но отличалась от остальных сестер. Властным выражением лица, более богатым одеянием.
– Nein, keine Tonsur! – выпалила Настя. – Was ist denn los hier? Wo bin ich?[7]
Тут же пришло осознание: она тоже говорит на немецком. Потом перед глазами все поплыло, голова закружилась, к горлу подступила тошнота. В следующую секунду недомогание прошло, зато появилась странная уверенность: она – Одиллия фон Гейкинг, девица из дворянской семьи. Это было дико и непонятно, Настя растерялась, что случалось с нею крайне редко.
– Продолжим постриг, – настаивала аббатиса.
Это аббатиса, и ее зовут мать Анна, всплыло в памяти. Настя не знала, что думать. Сумасшествие? Раздвоение личности? Бред? Черта с два! Она, Настя Савченко, не шизофреничка какая-то. «Сенкевич!» – осенило ее. Он, скотина, что-то сделал с ними, отключил и вывез… куда? В немецкий католический монастырь-то зачем? Скорее он бы просто избавился от нее и Дана: пристрелил, и все дела. Или…
Бывший работодатель увлекался всякой чертовщиной, мистикой, да еще и гипнозом баловался, Настя это точно знала. Наверняка сейчас она находится под воздействием внушения, и все эти бабы серорясые со священником ей просто снятся…
Настя снова оттолкнула мужика, подступившего к ней с ножницами:
– Да не хочу я стричься!
Парикмахер в рясе настаивать побоялся, беспомощно оглянулся на аббатису:
– Бесноватая?..
Та нахмурилась:
– Надеюсь, что нет, отец Август. – И, уже обращаясь к Насте, строго произнесла: – Одиллия, что случилось?
Настя задумчиво хмыкнула. Самой бы сообразить, что случилось… Память, подкинувшая ей загадочные сведения, пока молчала.
– Стриги, отец Август, – сказала аббатиса. – Встань на колени, дитя.
Настя упрямо помотала головой. Сон это был или нет, в ее планы вовсе не входило расставаться с прической. Да и вообще, эти дамочки в сером ей не нравились, а уж священник с ножницами – тем более.
– Бесноватая… в нее бес вселился… – шептались монашки на скамьях.
– В карцер, – решила мать Анна. – Сестра Ортензия, сестра Ванда…
Подошли две мощные бабищи, подхватили Настю под руки, потащили к выходу. В другое время она легко расшвыряла бы теток – не зря же десять лет занималась айкидо. Но сейчас тело почему-то не слушалось, потеряло привычную гибкость и силу – как будто было чужим…
Ее вывели из храма, провели через квадратный дворик. Проволокли через полутемные галереи, мрачные, освещенные редкими факелами коридоры, и потащили вниз по длинной лестнице. Сестра Ортензия сняла факел со стены, освещала дорогу.
Только теперь Настя ощутила, какой холод стоит в монастыре. Ноги в башмаках на тонкой подошве чувствовали ледяное прикосновение каменного пола. Тело под полотняной рубахой покрылось пупырышками, соски болезненно сжались, при дыхании изо рта шел пар.
Наконец она оказалась в подвале – длинном, узком коридоре, в обе стороны которого выходили зарешеченные двери с толстыми железными засовами. Сестра Ванда отперла одну из них, с силой толкнула Настю через порог. За спиной лязгнул засов, раздались тяжелые шаги удаляющихся монахинь.
Здесь было абсолютно темно. Настя вытянула руки в стороны – справа пальцы коснулись холодного камня. Она двинулась вдоль стены на ощупь. Много времени обследование не заняло – помещение было крошечным, три шага на три. В углу под ногами зашуршало. Настя наклонилась, пощупала. Солома.
– Карцер как карцер, – проговорила она, чтобы слышать звук собственного голоса.
Сверху, словно подтверждая ее слова, глухо загудел колокол. Усевшись на соломенную подстилку, Настя обняла себя за плечи и задумалась.
Итак, Сенкевич не убил ее – уже хорошо. Загипнотизировал, внушил, что она находится в каком-то другом мире – это, конечно, плохо. Еще хуже другое: она не знает, что случилось с Даном. Его этот гад вполне мог убить – у них давние счеты.
Не киснуть, сказала себе Настя. Может, Данилка и жив. Скорее всего, Сенкевич использует их как подопытных кроликов в каком-то эксперименте.
Что из этого следует? Настя много читала о техниках гипноза и знала: под внушением человек находится в состоянии измененного сознания. Не только мозг, но и тело воспринимают гипнотический сон как реальность. Если ее убьют здесь, в вымышленном мире, она вполне может умереть и в действительности, просто сердце не выдержит шока.
– А раз так, будем выбираться, – заявила Настя в темноту. – Подстраиваться и приспосабливаться.
Она сосредоточилась, отрешилась от холода и растерянности, вытаскивая из памяти всю информацию, которую внушил ей Сенкевич. Вскоре сознание захлестнул поток сведений.
Она Одиллия, младшая и любимая дочь барона фон Гейкинг. Ее отец – один из самых богатых людей Равенсбурга. О таком городе Настя слышала впервые и даже не знала, существует ли он на самом деле. Сейчас 1485 год.
В монастыре она очутилась по собственной воле – отказалась от жениха, которого присмотрел ей заботливый отец. Настя сочувственно покивала вымышленной Одиллии: неудивительно, женишок-то втрое старше девчонки, хромой, беззубый, и воняло от него страшно. Зато богат… Одиллия же была тайно влюблена в троюродного кузена из обедневшей ветви фон Гейкингов, почти нищего, но чертовски симпатичного. Вот и решила идти в монастырь.
– От несчастной любви, значит, – пробормотала Настя. – Дура ты, девочка. Надо было с ним переспать да сбежать, авось папаша бы и смирился, и подобрел со временем…
Она продолжила рыться в воспоминаниях Одиллии. Гнев отца, ее упорство, страдания, слезы, охи, вздохи, послушничество… Сегодня должен был состояться постриг. Да, Сенкевич отлично продумал «легенду»: в памяти всплывали все новые подробности. Тепло очага в родном доме, гладкость шелковых нижних рубах, сложный рисунок вышивки, которую она так и не закончила, запах цветов из летнего сада, ярко-синие глаза ее любимого Иоганна…
Настя вызвала в памяти образ самой Одиллии. Невысокая, тоненькая, с золотистыми волосами и голубыми глазами. Белесые реснички и бровки, нежный овал лица, белая кожа, персиковый румянец, вздернутый носик, тонкие губы, безвольный подбородок… Ничего особенного, короче. Грудь маленькая, вздохнула Настя, а бедра для такого роста, наоборот, тяжеловаты. И ноги коротковаты… В общем, Одиллия проигрывала самой Насте по всем статьям.
Что еще для нее приготовил чокнутый экспериментатор? Захотелось устроить Сенкевичу сюрприз, воспротивиться заложенной программе. Только вот как? Продолжать упорствовать? Так ее в карцере сгноят – здесь это, видимо, просто. Дождаться появления монахинь, напасть на них и сбежать? Увы, она сейчас Одиллия – хрупкая барышня, сил не хватит. Что там святоши голосили о бесноватости?
Память Одиллии содержала об этом очень мало сведений. Девицу растили взаперти, не позволяли внешнему миру коснуться прелестного цветочка. Она знала только, что Равенсбург наводнен ведьмами и колдунами, они творят страшное зло, вселяя в людей бесов. Средневековье, темное время, царство суеверий, усмехнулась Настя. Однако задумалась: если монашки решат, что она бесноватая, что с ней сделают? В лучшем случае подвергнут… как это… экзорцизму и навсегда запрут в подвале, в худшем – отправят на костер.
Такой расклад Насте не понравился. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы ее приняли за одержимую. Придется демонстрировать повиновение и адекватность.
Ее внимание привлек странный всхлип. Слабый, далекий, он зародился где-то в бесконечных коридорах, нарушив привычную уже гармонию звуков подвала, состоящую из крысиного писка, шороха лапок и стука капель. Настя прислушалась. Звук повторился, теперь к нему добавились влажные шлепки, словно кто-то ступал по каменному полу мокрыми босыми ногами.
