меня так – на потеху живу!
Тут её опять прервала марафетчица Катюха:
– Юлька-сука, ну сил нет! Дай нюхнуть!
– Да подавись ты! – хозяйка бросила ей в лицо какой-то медальон, и девица, схватив его, убежала.
– Ты прости меня, соколик. Я как будто забываю иногда, с кем говорю. А ты сам виноват! – в голосе её появились весёлые, но немного истерические ноты. – От тебя же должна какая-то благодать исходить, а ты сидишь бука букой! Как гимназист в первый раз… Ой, ну прости дуру!
Женщина пошарила на прикроватном столике и, найдя там ещё один медальон, собралась было его открыть. Ангел, вспорхнув с подоконника, выхватил его и положил в карман. Он ещё с войны знал, что если марафетчика вовремя не остановить, то разговор превратится в бесконечную чехарду горького плача и буйного веселья. Юлию Алексеевну потеря не расстроила. Она даже будто и не заметила ничего, мечтательно вглядываясь в портрет улыбчивого офицера.
– Если бы не война эта проклятая, мы бы с Митей сейчас в Крыму жили – у него там дом, родители. Он всё обо мне знал и не осуждал – вот как ты. Это прошлое, говорил мне. Это всё было когда-то давно и не с тобой. А теперь ты моя и скоро будешь совсем моя! Война закончится, я приеду и увезу тебя в Крым. Будем там жить, сад заведём и огород с клубникой – ты любишь клубнику? Да, отвечала я, очень! Да ты, наверное, настоящую-то клубнику и не пробовала… Где ей тут взяться! А вот в Крыму…
– Знаешь, он ведь перед тем как на фронт уйти, денег мне оставил. Обещаний с меня никаких не брал, но я сама себе тогда пообещала – я дождусь его. Именем его жила, молилась на него… Письма целовала, конверты… А потом, потом, когда писем не стало, я уже не на него, а за него молилась. Месяц, два… Полгода… Просила: Боженька, пусть Митя там встретил другую, пусть разлюбил меня, дуру! Но пусть только живой…
Женщина беззвучно заплакала. В комнату вошла Катюха, уже, видимо, утолившая свой голод. Она села на кровать и обняла Юлию Алексеевну, глядя немигающими глазами куда-то в стену.
– Это Катька. Она меня нашла, когда я уже от голода умирала. Ты не думай о ней плохо, пожалуйста. Она добрая… – хозяйка погладила Катьку по нечёсаным волосам, – она мне жизнь спасла. От меня в этом деле уже какой прок – старая стала… А Катя, она за нас двоих работает. Я её люблю очень.
Тело улыбчивого офицера Мити вместе с телами его родителей лежало в огромной зловонной яме на окраине Севастополя. К сожалению, Митя не разлюбил проститутку Юлию, а потому и не покинул Крым вместе с остатками армии. Он остался, споров с шинели офицерские погоны и добровольно сдав всё оружие, включая кортик.
Ангел рассказал об этом Катьке, когда её подруга уснула. Потом они сидели на подоконнике, закрыв глаза и держась за руки. Благодаря этому Катька могла видеть странно-сиреневый закат над Эгейским морем, на котором она никогда не была, коричнево-золотистые пески Туркестана и серебристые горы Даурии.
– Ты можешь нас отнести куда-нибудь далеко, где нас никто не знает? – спросила она.
– Увы, нет. Даже если я так сделаю, обязательно случится что-нибудь, что заставит вас вернуться сюда.
– Пусть! Но хотя бы на день можешь?
– Нет. Но вы сами сможете.
– А ты поедешь с нами?
– Нет. Знаешь, у ангела на земле есть свой срок, и вот мой, кажется, подошёл к концу.
– Как ты это понял?
– Я слишком привязался к людям.
– И что теперь будет?
– Ничего. Просто я сейчас уйду, и… всё будет хорошо. Не надо больше искать квартиру – это ведь очень хорошо!
– А что с нами будет?
– Не знаю. Могу только предположить, что сейчас тебе очень захочется спать. Ты ляжешь и проспишь почти сутки, чтобы завтра утром встать и решить, что будет дальше.
Ангел перенёс спящую Катьку на кровать, подмигнул на прощание фикусу на подоконнике и превратился в огонёк, который, покружив по комнате, вылетел через окно и застыл Рождественской звездой над Кремлём где-то на высоте двух с половиной – трёх километров.
Стрекопытов
Григорий Стрекопытов, не слишком крупный дьявол из служащих, за две минуты успел проснуться, натянуть кепку-шестиклинку на белёсые рога, схватить с пола чемоданчик и выскочить из середины общего вагона в тамбур, где проводница готовилась закрывать дверь. Легко перепрыгнув изумлённую девицу и больно стукнувшись правым плечом о стену вагона, он не очень уклюже приземлился на щербатую платформу уже в тот момент, когда локомотив издал прерывистый вой, и поезд № 115 шатко покатился по направлению на Оршу. В боковом зеркале машиниста блеснула полная луна – ярче всех прожекторов республики, – но тут же поднимающийся с земли Стрекопытов заслонил её высокой своей фигурой. Машинист мигнул зелёным глазом, сплюнул, чертыхнувшись, прямо на зеркало и прибавил скорость.
До открытия заводоуправления Стрекопытов тюкал носом на чьей-то завалинке, зябко потирая плечи и ладони. А как солнце пригрело, так он и пошёл к двухэтажному зданию льнокомбината, прямо к самому директору.
Директор Ширко А.А., принимая гостя, одновременно улыбался и хмурился, но улыбался всё-таки чуть чаще. А хмурился и вовсе только потому, что сам не любил иметь дело с нечистью. С другой стороны, где ж ты найдёшь снабженца лучше, чем дьявол?!
– Да… Образование у вас, я смотрю… Гхм… Ну ладно, – басил он, всматриваясь в документы. – Но опыт работы по специальности имеете. Взыскания какие-то, порицания, выговоры?.. Даже так! Грамота… Гхм! А родители где? Аж в Бугульме? Это где это?.. Ну а сюда, к нам на вёску, чего потянуло-то?..
В конце концов директор крепко пожал стрекопытовскую ладонь:
Добро! Иди в отдел кадров, оформляйся, получай подъёмные. Ключ от гостиницы там же спросишь. День тебе на утряску и завтра чтоб как штык! У нас на комбинате строго!
Гостиницей называлась хата, заколоченная, да сырая, да паутиной занавешенная, да червём древесным изъеденная, скрипучая, но чудом ещё каким-то стоящая, хоть и криво, в самом конце заводской улицы, между ольхой и рано отцветшей в этом году вишней. До магазина десять минут, до завода пятнадцать, баня – вот она, напротив. Нашёлся в хате веник, нашлось ведро со шваброй, и даже сероватое, но чистое и выглаженное постельное бельё с блёклым инвентарным номером тоже нашлось на узкой пружинистой кровати под единственным окошком с засохшими цветочными горшками.
В целом жить можно, если претензии
