В статье «Скрытое имя в русской поэзии» В. Топоров на примере четырех стихотворений Фета («Измучен жизнью…», «В тиши и мраке», «Подала ты мне руку», «Моего тот безумства желал, кто смежал…») продемонстрировал, как имя Марии Лазич становится объектом анаграммирования. Это воплощено в соотношении звукового лейтмотива стихов «З» с ведущим образом — розой[28]. Так структурная аллюзия набоковского романа к Фету смыкается с сюжетной — о любви соловья и розы.
Вернусь, однако, к приведенной выше цитате о «глубоком благоухании» Машеньки, отданном ею Ганину. Цитата отзывается в стихотворении А. Фета: «Для тебя у бедной розы / Аромат, краса и слезы…» (с. 109). Благоухание, аромат, запах, как основной признак розы, цветка — символа любви, приобретает в романе Набокова самостоятельность тематического мотива.
Категория запаха утверждается в «Машеньке» как осязаемое присутствие души. В тексте воплощен весь семантический ряд: запах — дух плоти — дух — дыхание — душа. Креативная функция памяти реализуется в реставрации запахов прошлого, что осознается как одушевление образов прошлого: «…как известно, память воскрешает все, кроме запахов, и зато ничто так полно не воскрешает прошлого, как запах, когда-то связанный с ним» (с. 93).
Уникальность запаха приравнена к уникальности души. Так, Ганин о Машеньке: «…этот непонятный, единственный в мире запах ее» (с. 111). В запахе Машеньки запечатлен сладковатый аромат розы. «И духи у нее были недорогие, сладкие, назывались „Тагор“» (с. 92). Пародийный ход — использование в названии духов имени знаменитого индийского поэта Р. Тагора, автора душистых и сладковатых поэтических сочинений, — связан с известным его стихотворением «Душа народа» (1911), ставшим национальным гимном Индии. Такое ироническое упоминание Набоковым Тагора спровоцировано, по-видимому, огромной популярностью индийского поэта в Советской России в 20-е годы.
Развитие темы от аромата цветка к душе связано с мифом о Психее, в частности, с одним из его воплощений, — сказкой С. Аксакова «Аленький цветочек» (1858). Адресат аллюзии / возвращает мотив к исходной метафоре — доминанте романа.
Итак, воскрешение воспоминания связано у Набокова с воскрешением его живого духа, запаха, осуществляемого буквально: как вдохнуть в образ душу. Художественное воплощение мотива «запах — дух — дыхание — душа» восходит к библейскому тексту: «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою»[29]. Ср. у Набокова о Ганине: «Он был богом, воссоздающим погибший мир…» (с. 54).
Запах оживляет уже первые сцены воспоминаний героя: «Лето, усадьба, тиф… Сиделка… от нее идет сыроватый запах, стародевичья прохлада» (с. 50). На дачном концерте, где Ганин впервые видит Машеньку, «пахло леденцами и керосином» (с. 70).
Условие воскрешения — вдыхание духа — запаха — души реализуется не только по отношению к образам прошлого, но и по отношению к самому автору воспоминаний, Ганину. На берлинской улице Ганин чувствует запах карбида: «…и теперь, когда он случайно вдохнул карбид, все ему вспомнилось сразу…» (с. 103), «он выходил из светлой усадьбы в черный журчащий сумрак…» (с. 103). Герой оживает в ожившем прошлом, хотя еще недавно, до известия о Машеньке, он чувствовал себя «вялым», «обмякшим» (с. 20), превратившимся в тень на экране (с. 38), т. е. утратившим живую душу.
Фаза развития мотива «душа — дыхание» связана с приходом любви. Условное обретение героем души происходит в уже упоминавшейся сцене с «фетовским соловьем». Приведу цитату полностью: «Ганин отпахнул пошире раму цветного окна, уселся с ногами на подоконник… и звездное небо между черных тополей было такое, что хотелось поглубже вздохнуть. И эту минуту… Ганин теперь справедливо считал самой важной и возвышенной во всей его жизни» (с. 72–73). В тексте воплощается и обратный вариант: утрата любви ведет к омертвлению души. Так, Ганин, покинув родину, Машеньку, чувствует, как «душа притаилась» (с. 150). Воскресение Ганина связано с его вернувшимся чувством к Машеньке. «Машенька, Машенька, — зашептал Ганин. — Машенька… — и набрал побольше воздуха, и замер, слушая, как бьется сердце» (с. 75).
В финале романа Ганин, переживший в воображении первую любовь, ощущает силы для новой жизни: «Грудь дышала ровно и глубоко» (с. 161). Он «давно не чувствовал себя таким здоровым, сильным, готовым на всякую борьбу» (с. 166–167).
Отсылка мотива к тексту Ветхого завета подкреплена и цифровой символикой. Алферов ждет Машеньку семь дней, Ганин переживает роман с ней за четыре дня. Адам, как известно, обретает душу на 4-м часе, женщину — на 7-м. Для Алферова Машенька — жена, для Ганина — синоним его души.
В романе Ганин, поэт, чье творчество предполагается в будущем, обретает новое дыхание, тогда как старый поэт, Подтягин, чье творчество принадлежит прошлому, задыхается, умирает. Сцена проигрывается дважды, такая репетиция смерти освобождает сюжетный ход от возможного мелодраматизма. Ночью Подтягин во время сердечного приступа стучит к Ганину: «опираясь головой о стену и ловя воздух разинутым ртом, стоял старик Подтягин… И вдруг Подтягин передохнул… Это был не просто вздох, а чудеснейшее наслажденье, от которого сразу оживились его черты» (с. 94–95). В финале романа Подтягин умирает. «Его дыхание… звук такой… страшно слушать» (с. 157), — говорит Ганин госпоже Дорн. «…Боль клином впилась в сердце, — и воздух казался несказанным, недостижимым блаженством» (с. 162). В «Машеньке» представлено и пародийное воспроизведение темы утраты души, как утраты паспорта, причины, фактически вызывающей сердечный приступ и смерть Подтягина. Герой так сообщает об этом Кларе: «Именно: уронил. Поэтическая вольность… Запропастить паспорт. Облако в штанах, нечего сказать» (с. 127). Цитата — отсылка к В. Маяковскому, поэту, превратившему душу в знамя[30]. Эта набоковская аллюзия наделена смыслом гениального предвидения, а именно: вопреки хронологии она отзывается в двух произведениях Маяковского: поэме «Облако в штанах» (1914–1915), где декларируется любовь напоказ, и в «Стихах о советском паспорте», написанных в 1929 году, т. е. почти через четыре года после «Машеньки». Этим, однако, роковое совпадение не исчерпывается. Маяковский, торжественно провозгласивший:
Я достаю из широких штаниндубликатом бесценного груза.Читайте, завидуйте, я — гражданинСоветского Союза, —
написал это стихотворение незадолго до самоубийства, по сведениям советских комментаторов, в июле 1929 года, и тогда же отдал его в редакцию «Огонька». Публикация была задержана, и стихотворение появилось в печати уже после смерти Маяковского (журнал «Огонек», 1930, № 12, 30 апр.), среди материалов, посвященных его памяти. Жизнь тем самым подражает искусству, параллель возникает в пределах пародийно означенной темы паспорта как бюрократического удостоверения души. Русский поэт-эмигрант Подтягин умирает, потеряв паспорт, советский поэт Маяковский погибает, прославив свое обладание «краснокожей паспортиной». Показательно в этом контексте высказывание Набокова: «Истинным паспортом писателя является его искусство»[31].
Вернусь к центральному мотиву романа. Отправным условием воскрешения образов прошлого служит картинка, снимок. Ганин погружается в роман-воспоминание, увидев фотографию Машеньки. Показывает ее Ганину Алферов, муж. «Моя жена — прелесть, — говорит он. — …Совсем молоденькая. Мы женились в Полтаве…» (с. 41). Полтава — место женитьбы пожилого Алферова и молоденькой Машеньки — пародийная отсылка к поэме А. Пушкина «Полтава», где юная Мария бежит к старику Мазепе.
По мере того как пространство прошлого оживает в памяти героя, обретает звуки и запахи, берлинский мир теряет живые признаки, превращается в фотографию: «Ганину казалось, что чужой город, проходивший перед ним, только движущийся снимок» (с. 82).
Для старого поэта Подтягина Россия — картинка, он говорит о себе: «…я ведь из-за этих берез всю свою жизнь проглядел, всю Россию» (с. 65). Выделенная единственная визуальная регистрация мира определяет характер его творчества. Стихи-картинки Подтягина соответственно и печатались в «журналах „Всемирная иллюстрация“ да „Живописное обозрение“» (с. 62).
Утрата признаков реального существования, в частности запаха-души, обусловливает трансформацию живого образа в зрительный объект, что равноценно его умиранию, уничтожению. Отсюда и Россия, оставшаяся только в визуальной памяти других персонажей романа, исчезает из реальности. «А главное, — все тараторил Алферов, — ведь с Россией — кончено. Смыли ее, как вот знаете, если мокрой губкой мазнуть по черной доске, по нарисованной роже…» (с. 29).
