Утрата признаков реального существования, в частности запаха-души, обусловливает трансформацию живого образа в зрительный объект, что равноценно его умиранию, уничтожению. Отсюда и Россия, оставшаяся только в визуальной памяти других персонажей романа, исчезает из реальности. «А главное, — все тараторил Алферов, — ведь с Россией — кончено. Смыли ее, как вот знаете, если мокрой губкой мазнуть по черной доске, по нарисованной роже…» (с. 29).
Условие это реализуется в романе многократно. Так, смерти Подтягина предшествует условный переход его образа в фотографию. «Снимок, точно, был замечательный: изумленное, распухшее лицо плавало в сероватой мути» (с. 122). Ср. далее: «…Клара ахнула, увидя его мутное, расстроенное лицо» (с. 187).
Одной из активных сил, уничтожающих запах, провозглашается в романе ветер. Ганин, встречаясь с Машенькой в Петербурге, «на ветру, на морозе» (с. 108), чувствует, как «мельчает, протирается любовь» (с. 108). Период свиданий в зимнем городе, который герой называет «снеговой эпохой их любви» (с. 107), содержит отсылку к сборнику А. Блока «Снежная маска» (1907). Ср. у Блока:
Я опрокинут в темных струяхИ вновь вдыхаю, не любя,Забытый сон о поцелуях,О снежных вьюгах вкруг тебя[32].
У Набокова: в снах/воспоминаниях Ганина: «…и в ледяных вихрях в темном переулке он обнажал ей плечи, снежинки щекотали ее…» (с. 108). Другой адресат набоковской отсылки — текст Пушкина (об этом см. ниже). Таким образом, свойство полигенетичности, т. е. наличия у аллюзии нескольких адресатов, обнаруживается уже в первом романе Набокова. (Об этом приеме в зрелой прозе писателя см.: Tammi Pekka. Op. cit.).
Зловещий образ ветра, губящего запах/живое присутствие души, трансформируется в повествовании в «железные сквозняки» (с. 78) изгнания. Разрушительная функция ветра — отсылка к поэме А. Блока «Двенадцать».
Черный вечер. Белый снег. Ветер, ветер!На ногах не стоит человек. Ветер, ветер, —На всем божьем свете![33]
Именно такую уничтожающую роль исполняет ветер в судьбе старого поэта Подтягина. Отправляясь с Ганиным в полицейское управление, «он поежился от свежего весеннего ветра» (с. 119). На империале Подтягин забывает с трудом добытый паспорт, потому что «вдруг схватился за шляпу, — дул сильный ветер» (с. 122).
Уже в «Машеньке» появляется прием буквального прочтения фразеологического оборота, применявшийся широко в зрелых произведениях Набокова. Примером служит упомянутая выше шляпа. Выходя из полицейского управления, Подтягин радостно восклицает: «Теперь — дело в шляпе» (с. 121), полагая, что наконец выберется из Берлина. По дороге за визой во французское посольство ветер сдувает с него шляпу, схватившись за нее, поэт забывает паспорт на сиденье.
Уничтожению запаха как присутствия живой души противопоставлено в романе его сохранение переводом в творчество, что отождествляется с переводом в бессмертие. Так, Ганин, глядя на умирающего Подтягина, «подумал о том, что все-таки Подтягин кое-что оставил, хотя бы два бледных стиха, зацветших для него, Ганина, теплым и бессмертным бытием: так становятся бессмертными дешевенькие духи…» (с. 162). Вечное цветение, сохранение аромата/души возможно для образов поэтических, принадлежащих пространству креативному. Ср. отсутствие живых цветов в призрачном мире изгнания: в пансионе две пустые хрустальные вазы для цветов, «потускневшие от пушистой пыли» (с. 13). Жизнь Ганина до воспоминаний о Машеньке — «бесцветная тоска» (с. 32).
Маршрут мотива «запах-душа», достигая категории бессмертия, возвращается к исходному доминантному образу романа — розе, цветку загробного мира, с которым также связана идея воскресения. (Ср. датировку романного действия апрелем.)
Роман «Машенька» реализует поэтическое воскресение мира прошлого, первой любви героя под знаком sub rosa, что создает пародийную оппозицию каноническому литературному образу розы — символу прошедшей любви и утраченной молодости. Пародируемым адресатом может быть целая серия произведений, а именно: стихотворение И. Мятлева «Розы» (1834); стихотворение в прозе И. Тургенева, названием и рефреном которого стала первая строка из произведения И. Мятлева: «Как хороши, как свежи были розы…» (1879) (сцена в «Машеньке»: Ганин на подоконнике уборной в мечтах о девушке — пародийное отражение тургеневской сцены: девушка в летний вечер в окне «пристально смотрит в небо…»)[34]. И наконец, стихотворение И. Северянина «Классические розы» (1925), эпиграфом к которому служит первая строфа из Мятлева. Написанное в том же году, что и роман «Машенька», оно обнаруживает с ним особенно близкое тематическое, пародийное соседство. Цитирую:
Прошли лета, и всюду льются слезы…Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране…Как хороши, как свежи ныне розыВоспоминаний о минувшем дне![35]
3
В романе «Машенька» все женские образы связаны с цветочным кодом. Хозяйка пансиона, госпожа Дорн, по-немецки: шип, — пародийная деталь увядшей розы. Госпожа Дорн — вдова (шип в цветочной символике — знак печали), «женщина маленькая, глуховатая» (с. 13–14), т. е. глуха к песням соловья. Внешне она похожа на засохший цветок, ее рука «легкая, как блеклый лист» (с. 131), или «морщинистая рука, как сухой лист…» (с. 24). Она держала «громадную ложку в крохотной увядшей руке» (с. 80).
Любовница Ганина Людмила, чей образ отмечен манерностью и претенциозностью, «влачила за собой ложь… изысканных чувств, орхидей каких-то, которые она как будто страстно любит…» (с. 21)[36]. В романе «Машенька» цветок орхидеи — эмблема «изысканных чувств» (с. 21) — является пародийной аллюзией на подобное его воплощение в поэзии начала века. Конкретным адресатом может быть стихотворение К. Бальмонта «Орхидея».
Склонясь над чашей поцелуйной,………………………………………………Вдыхал я тонкий сладкий яд,Лелейно-зыбкий, многоструйный.
Как будто чей-то нежный рот,Нежней, чем рот влюбленной феи,Вот этот запах орхидеиПьянит, пьянит и волю пьет[37].
Ср. у Набокова сниженное воспроизведение той же сцены с Людмилой: «И тоскуя и стыдясь, он чувствовал, как бессмысленная нежность… заставляет его прижиматься без страсти к пурпурной резине ее поддающихся губ, но нежностью этой не был заглушен спокойный насмешливый голос, ему советовавший: „А что, мол, если сейчас отшвырнуть ее“» (с. 21–22).
Приведенное стихотворение К. Бальмонта вошло в сборник «Птицы в воздухе», в котором отразились впечатления поэта от путешествия в Мексику. На ту же тему написана им книга очерков «Змеиные цветы» (М., 1910). Образы птиц и цветов, максимально экзотированные в поэзии начала века[38], воспроизводятся у Набокова с лирической простотой, которая и обусловила их обновление. Ср. замечание из «Дара»: «…обедневшие некогда слова, вроде „роза“, совершив полный круг жизни, получали теперь в стихах как бы неожиданную свежесть…»[39]
Образ Клары связан с цветами апельсинового дерева, символом девственности[40]. Каждое утро, идя на работу, Клара покупает «у радушной торговки… апельсины» (с. 42). В финале романа, на вечеринке, Клара «в неизменном своем черном платье, томная, раскрасневшаяся от дешевого апельсинового ликера» (с. 80). Черное платье в этом контексте — траур по несостоявшемуся женскому счастью, т. е. пародийный знак вечной женственности[41].
Связанный с символикой цветов мотив запаха в романе приобретает смысл характеристики персонажей. Так, в комнате у Клары «пахло хорошими духами» (с. 58). У Людмилы «запах духов, в котором было что-то неопрятное, несвежее, пожилое, хотя ей самой было всего двадцать пять лет» (с. 21). Ни Клара, ни Людмила не увлекают Ганина, хотя обе влюблены в него. Романная ситуация вновь отзывается в стихотворении А. Фета:
Рая вечного изгнанник,Вешний гость я, певчий странник;Мне чужие здесь цветы.………………………………………Друг мой, роза, дева-роза,Я б не пел, когда б не ты.
(с. 108)
Запашок Алферова, души поистершейся, утратившей свежесть, подобен запаху Людмилы. «Алферов шумно вздохнул; хлынул теплый, вялый запашок не совсем здорового, пожилого мужчины. Есть что-то грустное в таком запашке» (с. 9).
Исследователи отмечали, что обитатели русского Берлина в романе «Машенька» воспроизведены как обитатели мира теней[42]. Эмигрантский мир у Набокова содержит отсылку к «Аду» в «Божественной комедии» Данте (подробнее об отсылке к Данте см. ниже). Это закреплено и в запахах. Приведу два примера. В полицейском управлении, куда эмигранты приходят за визой на выезд (ср. у Данте — переправа через Ахерон[43]), — «очередь, давка, чье-то гнилое дыхание» (с. 120). Прощальное письмо Людмилы Ганин разорвал и «скинул с подоконника в бездну, откуда веяло запахом угля» (с. 79).
