Гермиона молчала, и от нее почему-то вдруг повеяло тревогой — не недоверием, а именно тревожностью, страхом, пугающим ожиданием, от которого проваливалось что-то в груди и замирало чуть ли не в пятках, и карие глаза гриффиндорки распахнулись, глядя на Луну почему-то, показалось, аж снизу вверх — хотя их лица были почти на одном уровне.
Невозможно смотреть снизу вверх, когда вы упираетесь друг в друга лбами. Когда пальцы скользят по лицу, будто лаская, будто извиняясь — за то, чего Гермиона не знала, не помнила, а теперь уже и не вспомнит никогда, заменив провал в цепочке событий наложенной версией и не имея возможности отличить ее от реальности…
Теплое дыхание щекотало губы.
— Я… — в глазах Гермионы медленно застывала, укоренялась беспомощность — и покорность, и еще — почему-то — надежда.
Луна не поняла, почему.
А потом пушистые темные ресницы дрогнули, опускаясь, сдаваясь, и Гермиона потянулась к ней — одним слепым, бездумным движением преодолевая крошечные доли дюйма, разделявшие их.
Это было не похоже на поцелуи мужчины так же отчаянно и неоспоримо, как не было похоже на поцелуи папы — в лоб, на ночь, хорошей девочке. И это не было похоже на поцелуи Чжоу — потому что сравнивать с ней Луна не могла никого, для нее мир делился на Чжоу и всех остальных.
Грэйнджер была теплой, дрожащей и решительной, упрямая книжная гриффиндорка, бояться — но делать, лучше испугаться и попробовать, чем испугаться и не осмелиться сделать шаг. Луна мягко улыбнулась в раскрытые губы, почувствовав, как ладонь, сдвинувшись, легла ей на затылок, как приподнимаются напряженные плечи Гермионы, как страх в ней сменяется… гордостью?
Она отстранилась на секунду, пытаясь выровнять дыхание, все еще сжимая в ладонях горячие скулы. Глаза Грэйнджер победоносно блестели.
— Да ты что угодно сможешь, если захочешь… — невольно отвечая на невысказанную мысль, тихо сказала Луна.
Конец фразы снова утонул в поцелуе. Луна восторженно пискнула и заткнулась — целовать Грэйнджер оказалось куда радостнее, чем копаться в ее мозгах. Грэйнджер, гриффиндорскую заучку, едва не похоронившую себя заживо после смерти Крама, едва не превратившуюся в бесчувственный сгусток зачерствевшей, непрожитой боли — и, кажется, сумевшей, наконец, разрешить себе выбраться из добровольного траура. Спустя всего почти пару лет.
Луна была уверена, что способность надеяться всегда означает способность чувствовать — пусть даже так, как чувствуют люди. А в глазах Грэйнджер мерцала надежда. Луна не могла ошибиться.
— Теплая… — почти не отрываясь от ее губ, мягко прошептала Гермиона — и ее улыбка ощущалась, как мириады мурашек по коже.
— И не кусаюсь… — с усмешкой мурлыкнула Луна. — Видишь, дурочка, я же говорила… Все люди — бисексуалы, просто сами в это не верят.
Гермиона резко отстранилась и уставилась на нее почти гневным взглядом. Луну неудержимо разобрал смех — спокойно смотреть, как растрепанная, раскрасневшаяся, задыхающаяся Грэйнджер, сидя на столе с влажными распухшими губами, пытается скорчить привычную строгую мину, будто собралась отчитать нашкодившего первоклашку, было просто немыслимо.
— Ш-ш-ш… — Луна снова притянула ее к себе и зарылась лицом в спутанные каштановые волосы. — Все, молчу я, молчу… Девочка моя… хорошая…
Ладони мягко скользили по плечам, по спине, и Гермиона уткнулась куда-то в шею Лавгуд, медленно расслабляясь в теплых руках.
— Так все-таки — почему не Терри? — пряча лукавую улыбку в кудрях гриффиндорки, негромко осведомилась Луна.
Грэйнджер вздрогнула — и притворно застонала, падая ей на грудь.
Через мгновение обе хохотали — прямо посреди отгороженного от мира магическим барьером грота, обнявшись и вцепившись друг в друга.
Целуя горячие щеки, ресницы, убегая от настойчивых губ, Луна удивлялась — как ей еще полчаса назад могло казаться, что все, чего она хочет — это только домой и спать? Смотреть на сияющую, возбужденную Грэйнджер, которая снова завелась критиковать манеру Терри Бута ухаживать — это было почти что счастьем.
В конце концов, она всегда болела душой за Гермиону — пусть та и не понимала, наверное, что маг может относиться к человеку… по-человечески. Что, чувствуя чужую боль, уже не обращаешь внимания, кому она принадлежит — магу, человеку или еще какому-то существу.
За всех существ одинаково больно. И хочется, чтобы каждый из них улыбался — хоть иногда.
Снова картинка.
Самым неприятным для Панси всегда было ощущение, что она непостижимым образом умудрилась свалять дурака — и неважно, знают об этом окружающие или пока только догадываются.
Она ценила холодность рассудка и четкость, выверенность подхода — и ошибочный результат всегда означал, что логика ее подвела. Либо — и это было ничуть не лучше — что она исходила из неправильных предпосылок.
Но в данном случае предпосылки были верны — тут ошибиться попросту негде. Панси придерживалась сформировавшегося за годы мнения, что стихийная магия никак не может являться той тупой страшилкой, какой ее представляют учебники. Она слишком сложна, чтобы не иметь конечного смысла, и девушка еще в ранней юности пришла к выводу, что, невзирая на общепринятое мнение, маги объединяются в пары осмысленно — но только для достижения общей цели.
Никак не для того, чтобы просто помочь друг другу.
Первые дни после выздоровления походили на внезапно распахнувшуюся перед глазами бездну — так велик был объем вываливавшейся на Панси информации. По всему выходило, что маги не принимают решения о проведении инициации. Она всегда происходит сама, по одной ей ведомым законам — а, значит, решение за обоих принимает стихия.
Именно стихия определяет, какие люди лучше подойдут друг другу для достижения цели — а, возможно, и саму цель. Но в любом случае — посвящение здорово помогало расставить точки над «i», убирая из жизни мага ненужное и привнося туда новое. То, что требовалось в данный момент.
Панси не сомневалась, что в этой логике не было ошибок. Как и в том, что из нее ясно следовало — если бы Лавгуд действительно любила Малфоя, она попросту не смогла бы завести себе своего воспитанника. Никогда.
Не лучшим образом сюда вписывалось еще одно посвящение, проведенное Малфоем — то, что он смог это сделать, заставляло сомневаться, любил ли он, вообще, когда-нибудь Поттера. Но Панси учла тот факт, что на момент инициации все его чувства к Гарри были порабощены амулетом.
А факт, что амулет также являлся стихийным и, следовательно, не мог действовать вопреки общему закону стихии, только нервировал и путал с таким трудом складывающиеся карты. Панси пришлось предположить, что эти задачи могли оказаться не связанными и служить разным целям — которые сложно понять, глядя на ситуацию снизу вверх, да еще и практически изнутри.
