Не перепечатываем вполне этого описания, исполненного такой высокой и мощной поэзии; но, чтоб проследить идею поэмы в ее развитии, напомним читателю заключение:
Красуйся, град Петров, и стойНеколебимо, как Россия!Да умирится же с тобойИ побежденная стихия:Вражду и плен старинный свойПусть волны финские забудутИ тщетной злобою не будутТревожить вечный сон Петра!Была ужасная пора:Об ней свежо воспоминанье…Об ней, друзья мои, для васНачну свое повествованье.Печален будет мой рассказ.
Содержание этого рассказа составляет описание страшного наводнения, постигшего Петербург в 1824 году. Это плачевное событие имеет прямое отношение к построению Петром Великим Петербурга, не по одной этой причине столь дорого стоившего России. С историею наводнения, как исторического события, поэт искусно слил частную историю любви, сделавшейся жертвою этого происшествия. Герой повести – Евгений, имя, так сдружившееся с пером нашего поэта, который с грустию описывает его незначительность, не соответствующую его понятиям о родословии:
Прозванье нам его не нужно —Хотя в минувши временаОно, быть может, и блисталоИ, под пером Карамзина,В родных преданьях прозвучало;Но ныне светом и молвойОно забыто. Наш геройЖивет в Коломне, где-то служит,Дичится знатных и не тужитНи о покойнице родне,Ни о забытой старине.
Однажды лег он с грустными мечтами о своем житье-бытье; вечер был мрачен и бурен. На другой день сделалось наводнение —
И всплыл Петрополь, как тритон,По пояс в воду погружен.
Картина наводнения написана у Пушкина красками, которые ценою жизни готов бы был купить поэт прошлого века, помешавшийся на мысли написать эпическую поэму – «Потоп»… Тут не знаешь, чему больше дивиться – громадной ли грандиозности описания или его почти прозаической простоте, что, вместе взятое, доходит до высочайшей поэзии. Однакож, боясь перепечатать всю поэму, пропускаем начало описания, чтоб поспешить к герою поэмы:
Тогда на площади Петровой, —Где дом в углу вознесся новый,Где под возвышенным крыльцом,{4}С подъятой лапой, как живые,Стоят два льва сторожевые, —На звере мраморном верхом,Без шляпы, руки сжав крестом,Сидел недвижный, страшно бледныйЕвгений. Он страшился бедныйНе за себя. Он не слыхал,Как подымался жадный вал,Ему подошвы подмывая;Как дождь ему в лицо хлестал;Как ветер, буйно завывая,С него и шляпу вдруг сорвал.Его отчаянные взорыНа край один наведеныНедвижно были. Словно горы,Из возмущенной глубиныВставали волны там и злились.Там буря выла, там носилисьОбломки… Боже, боже!.. там —Увы! близехонько к волнам,Почти у самого залива —Забор некрашеный да иваИ ветхий домик: там оне,Вдова и дочь, его Параша,Его мечта… Или во снеОн это видит? Иль вся нашаИ жизнь не что, как сон пустой,Насмешка рока над землей?И он, как будто околдован,Как будто к мрамору прикован,Сойти не может! Вкруг негоВода – и больше ничего!И обращен к нему спиною,В неколебимой вышине.Над возмущенною Невою,Сидит с простертою рукоюГигант на бронзовом коне…
Когда наводнение утихло, Евгений на месте, где стоял дом Параши, нашел одну иву – и ничего больше. Несчастный сошел с ума. Бродя по улицам, преследуемый мальчишками, получая удары от кучерских плетей, раз —
Он очутился под столбамиБольшого дома. На крыльце,С подъятой лапой, как живые.Стояли львы сторожевые,И прямо в темной вышине.Над огражденною скалою.Гигант с простертою рукоюСидел на бронзовом коне.
В этом беспрестанном столкновении несчастного с «гигантом на бронзовом коне» и в впечатлении, какое производит на него вид Медного Всадника, скрывается весь смысл поэмы; здесь ключ к ее идее…
Евгений вздрогнул. ПрояснилисьВ нем страшно мысли. Он узналИ место, где потоп играл,Где волны хищные толпились.Бунтуя грозно вкруг него.И львов, и площадь, и Того.Кто неподвижно возвышалсяВо мраке с медной головойИ с распростертою рукой —Как будто градом любовался.Безумец бедный обошелКругом скалы с тоскою дикой,И надпись яркую прочел,И сердце скорбию великойСтеснилось в нем. Его челоК решетке хладной прилегло,Глаза подернулись туманом,По членам холод пробежал,И вздрогнул он – и мрачен сталПред дивным русским великаном…И, перст свой на него подняв,Задумался… Но вдруг стремглавБежать пустился… ПоказалосьЕму, что грозного царя,Мгновенно гневом возгоря.Лицо тихонько обращалось…И он по площади пустойБежит и слышит за собой,Как будто грома грохотанье.Тяжело-звонкое скаканьеПо потрясенной мостовой —И, озарен луною бледной.Простерши руку в вышине.За ним несется Всадник МедныйНа звонко-скачущем коне. —И во всю ночь безумец бедныйКуда стопы ни обращал,За ним повсюду Всадник МедныйС тяжелым топотом скакал…И с той поры, куда случалосьИтти той площадью ему,В лице его изображалосьСмятенье: к сердцу своемуОн прижимал поспешно руку,Как бы его смиряя муку;Картуз изношенный сымал,Смущенных глаз не подымал,И шел сторонкой…
В этой поэме видим мы горестную участь личности, страдающей как бы вследствие избрания места для новой столицы, где подверглось гибели столько людей, – и наше сокрушенное сочувствием сердце, вместе с несчастным, готово смутиться; но вдруг взор наш, упав на изваяние виновника нашей славы, склоняется долу, – ив священном трепете, как бы в сознании тяжкого греха, бежит стремглав, думая слышать за собой,
Как будто грома грохотанье,Тяжело-звонкое скаканьеПо потрясенной мостовой…
Мы понимаем смущенною душою, что не произвол, а разумная воля олицетворены в этом Медном Всаднике, который, в неколебимой вышине, с распростертою рукою, как бы любуется городом… И нам чудится, что, среди хаоса и тьмы этого разрушения, из его медных уст исходит творящее «да будет!», а простертая рука гордо повелевает утихнуть разъяренным стихиям… И смиренным сердцем признаем мы торжество общего над частным, не отказываясь от нашего сочувствия к страданию этого частного… При взгляде на великана, гордо и неколебимо возносящегося среди всеобщей гибели и разрушения и как бы символически осуществляющего собою несокрушимость его творения, мы хотя и не без содрогания сердца, но сознаемся, что этот бронзовый гигант не мог уберечь участи индивидуальностей, обеспечивая участь народа и государства; что за него историческая необходимость и что его взгляд на нас есть уже его оправдание… Да, эта поэма – апофеоза Петра Великого, самая смелая, самая грандиозная, какая могла только притти в голову поэту, вполне достойному быть певцом великого преобразователя России… Александр Македонский завидовал Ахиллу, имевшему Гомера своим певцом: в глазах нас, русских, Петру некому завидовать в этом отношении… Пушкин не написал ни одной эпической поэмы, ни одной «Петриады», но его «Стансы» («В надежде славы и добра»), многие места в «Полтаве», «Пир Петра Великого» и, наконец, этот «Медный Всадник» образуют собою самую дивную, самую великую «Петриаду», какую только в состоянии создать гений великого национального поэта… И мерою трепета при чтении этой «Петриады» должно определяться, до какой степени вправе называться русским всякое русское сердце…
Нам хотелось бы сказать что-нибудь о стихах «Медного Всадника», о их упругости, силе, энергии, величавости; но это выше сил наших: только такими же стихами, а не нашею бедною прозою можно хвалить их… Некоторые места, как, например, упоминовение о графе Хвостове, показывают, что по этой поэме еще не был проведен окончательно резец художника, да и напечатана она, как известно, после его смерти; но и в этом виде она – колоссальное произведение…
В статье Пушкина «Путешествие в Арзрум» находятся следующие строки: «Здесь нашел я измаранный список «Кавказского пленника» и, признаюсь, перечел его с большим удовольствием. Все это слабо, молодо, неполно; но многое угадано и выражено верно». Нас всегда поражала благородная и беспристрастная верность этой оценки, и нельзя не согласиться, что это лучшая критика на «Кавказского пленника». «Кавказский пленник» вышел в свет в 1822 году и был одним из первых произведений Пушкина, наиболее способствовавших его народности в России. Истинным героем ее был не столько пленник, сколько Кавказ; история пленника была только рамкою для описания Кавказа. Случилось, так, что и одно из последних произведений Пушкина спять посвящено было тому же Кавказу, тем же горцам. Но какая огромная разница между «Кавказским пленником» и «Галубом»!{5} Словно в разные века и разными поэтами написаны эти две поэмы! В «Путешествии в Арзрум» Пушкин рассказывает, между прочим, о похоронах у горцев, которых свидетелем ему случилось быть. Это дает право догадываться, что впечатления, плодом которых был «Галуб», собраны были поэтом во время его путешествия в Арзрум в 1829 году и что эта поэма была написана им после 1829 года. Если ее разделял от «Кавказского пленника» промежуток только десяти лет, – какой великий прогресс! И что бы написал нам Пушкин, если б прожил еще хоть десять лет!..
