– Не трогайте моих сыновей! – вопит Боб, бросаясь на стражей, но его сбивают с ног, и два здоровяка прижимают его к земле, а Ангелина исступленно рыдает и молит не разлучать ее с малышами. Никогда я не видела, чтобы человек так кричал и плакал, никогда не слышала подобных звуков. Ничего перед собой не различая, она спотыкается, стражи подхватывают ее, и Ангелина волочится за ними, хромая: сломала каблук праздничной обуви.
Боб, распростертый на земле, кричит:
– Проявите же к ней хоть каплю уважения, черт побери!
Ее впихнули в фургон. Дверца скользит, закрываясь. Свистки умолкли.
Никогда я не видела, чтобы мужчина так плакал. Два стража, удерживавшие его на земле, заговаривают с ним – негромко, спокойно. Он прекращает кричать во весь голос, но плакать не перестает. В конце концов они отпускают его и скрываются во втором фургоне. Уезжают.
Сердце стучит оглушительно, я с трудом перевожу дух. Я все еще не верю собственным глазам.
Я жду проявлений сочувствия от всех наших соседей. Мы такая сплоченная община, у нас много совместных праздников и дат, мы всегда помогаем друг другу. Я оглядываюсь по сторонам в ожидании. Люди смотрят, как Боб медленно приподнимается, садится, притягивает к себе детей, плачет. Никто не трогается с места. Мне хочется спросить, почему никто ничего не делает, но это же глупо, я ведь и сама ничего не делаю, не могу заставить себя пошевелиться. Потом Миллеры разворачиваются и уходят в дом, остальные следуют их примеру. У меня от изумления челюсть отваливается.
– Будьте прокляты! – кричит Боб. Сначала он кричит не очень громко, и мне кажется, будто он обращается к самому себе, потом громче, и я думаю, что он кричит вслед уехавшим фургонам, но он кричит все громче, с нарастающим гневом, и я понимаю наконец, что проклятие обращено к нам. За что?
– Никуда не ходите, – приказывает отец и снова обменивается с мамой понимающим взглядом. – Вернитесь все в дом. И спокойно, поняли?
Мама кивает, лицо ее вновь безмятежно, будто ничего и не произошло, маска надета, своевольная прядь волос вернулась на место, а я и не заметила, когда это она успела поправить прическу.
Оглянувшись на свой дом, я вижу Боско внутри у окна – руки скрещены на груди, наблюдает за разворачивающейся перед ним сценой. И тут я понимаю: свое проклятье Боб адресовал ему. Боско, глава Трибунала, – начальник тех людей, которые только что увели Ангелину.
Он может помочь ей, я знаю. Это его суд решает, кому носить Клеймо. Он сумеет ее спасти. Все будет хорошо. Все снова будет как всегда. Мир вернется к норме. Бессмысленный морок рассеется. Я убеждаю себя в этом, и мне становится легче дышать.
Отец заговаривает с Бобом, и тот перестает кричать, но плач его, голос разбитого сердца, не смолкает.
3
– Есть вопросы – спрашивайте. – Боско потянулся к бутылке и щедро наполнил свой бокал красным вином.
Он заставил нас всех вернуться за стол, хотя после того, чему мы только что стали свидетелями, кусок в горло не лезет. Отец так и остался с Бобом. Мама на кухне, сейчас внесет главное блюдо.
– Я не понимаю, – говорю я. – Ангелина Тиндер… обвинена…
– Угу, – добродушно отвечает он, голубые глаза сверкают, он следит за мной, словно наслаждаясь моей растерянностью.
– Но Ангелина, она…
Мама роняет на кухне тарелку, грохот бьющейся посуды сбивает меня с толку. Это предупреждение? Мама велит помолчать?
– У меня все в порядке! – чересчур жизнерадостно кричит она с кухни.
– Что ты собиралась сказать об Ангелине, Селестина? – Боско внимательно присматривается ко мне.
Я сглатываю. Хотела сказать, что она милая, она добрая, у нее маленькие дети, она замечательная мать и очень нужна детям, она ни разу при мне не сделала и не сказала ничего дурного. И она самый талантливый музыкант из всех, кого мне доводилось слышать, хотелось бы мне научиться играть на пианино так, как играет она. Но всего этого я не говорю, потому что Боско смотрит на меня и потому что мама обычно не роняет посуду. Вместо всего этого я выдавливаю из себя:
– Она моя учительница музыки.
Джунипер негодующе прищелкивает языком.
На Арта я и смотреть не могу, сама собой возмущена.
Боско усмехается:
– Мы найдем тебе новую учительницу, Селестина! И хорошо, что напомнила: надо бы запретить ей играть. Музыкальные инструменты – роскошь, на которую у Заклейменных нет права. – Он втыкает вилку в тарелку с закусками, откусывает изрядный кусок карпаччо. Все остальные даже к приборам не притронулись. – Надеюсь, больше ничему она тебя не учила? – вдруг спрашивает он, и в глазах его уже не играет улыбка.
– Ничему, – отвечаю я, нахмурившись, удивляясь, как он мог такое обо мне подумать. – В чем она провинилась?
– Плохо тебя учила, – дразнится Арт. – Послушать, как ты играешь, – сразу все ясно.
Эван хихикает, и я улыбаюсь Арту: хорошо, что он сумел разрядить обстановку.
– Не смешно, – тихо, но сердито говорит сидящая рядом со мной Джунипер.
Взгляд Боско тут же обращается к ней:
– Ты права, Джунипер. Это не смешно.
Джунипер отводит взгляд.
Снова сгущается напряжение.
– Не смешно, а курьезно, в смысле – странно, – уточняю я. Почему мне кажется, будто меня только что оглоушили пощечиной?
– Тиранотезаурус, – шипит Джунипер. Так она обзывается, когда я закапываюсь в определения.
Боско на меня и не обернулся, все так же сверлит взглядом мою сестру:
– Ангелина и тебе преподавала, Джунипер?
Джунипер отважно смотрит ему в глаза:
– Да. Лучший учитель в моей жизни.
Воцарилось молчание.
В столовую вошла мама. Идеально подгадала время.
– Должна сказать, я к Ангелине очень привязана. Я считала ее своей подругой. Я… я потрясена этим… событием.
– И я весьма удручен, Саммер. Поверь, мне больнее, чем всем вам: ведь произнести приговор – моя печальная обязанность.
– Но ведь не просто произнести? – негромко напоминает ему Джунипер. – Вы выносите приговор. Это ваше решение.
Меня пугает ее тон. Не самый подходящий момент для ораторских выступлений. И не надо допекать Боско, к такому человеку нужно относиться с уважением. Джунипер не выбирает выражения. Я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь позволял себе так разговаривать с Боско.
– Вы и не догадываетесь, каковы на самом деле некоторые люди, которые живут среди вас, кого вы называете друзьями. – Боско все так же глядит прямо в глаза Джунипер. – Что скрывают эти люди, с виду равные нам, такие же, как мы. Я сталкиваюсь с этим ежедневно.
– Что Ангелина сделала? – повторяю я вопрос.
– Скорее всего, вам известно, что Ангелина несколько месяцев назад выехала за рубеж, сопровождая свою мать: ее мать совершила эвтаназию, что в нашей стране запрещено законом.
– Но она поехала с матерью по ее просьбе – в другую страну, где это разрешено, – перечит Джунипер. – Это не преступление.
– И Трибунал рассматривает не предусмотренные законом преступления, а характер человека. Мы полагаем, что, приняв такое решение – выехав в другую страну, чтобы обойти запрет, – она обнаружила свой порок. Если бы органам власти было заранее известно ее намерение, они бы нашли способ ему воспрепятствовать.
Снова за столом молчание, пока мы пытаемся переварить услышанное. Я знала, что мать Ангелины много лет тяжело и безнадежно болела. Причины ее смерти я не знала, но на похоронах мы присутствовали всей семьей.
– Трибунал, разумеется, не принимает во внимание какие-либо религиозные убеждения, – продолжил Боско, видимо почувствовав, что не сумел нас убедить. – Мы всего лишь оцениваем характер человека. И, поскольку мы строго следуем государственному учению о святости жизни, позволив Ангелине Тиндер как ни в чем не бывало вернуться в страну после того, что она сделала, Трибунал узаконил бы такой выход из страдания и боли. Вопрос о том, в какой стране это было осуществлено и подпадает ли это под действие уголовного закона, к делу не относится. Мы должны разобраться в ее характере.
Джунипер вместо ответа фыркнула.
Да что с ней такое? Вот эту ее манеру я терпеть не могу. Все считают, будто мы с ней чуть ли не близнецы – пусть она на одиннадцать месяцев старше, внешне мы очень похожи. Но кто с нами близко знаком, того не проведешь: стоит Джунипер открыть рот, и она себя выдаст. В дедушку уродилась: никогда не может вовремя заткнуться.
– Тебе было известно, что Ангелина Тиндер спланировала поездку с целью убить свою мать? – Боско подался вперед, локти на столе, в упор смотрит на Джунипер.
– Разумеется, она ничего не знала, – вмешалась мама шепотом, и я почувствовала, что с ее губ рвется крик.
Джунипер уставилась на свою так и нетронутую тарелку с закусками, и я мысленно приказала ей остановиться, сидеть тихо. Это не смешно и даже не курьезно. За этим столом сидят люди, которых я люблю, а сердце оглушительно бьется, как будто нам грозит какая-то беда.
